Вечное возвращение

Только в этом «единстве» человеческое существо (слишком хаотическое) становится тростинкой, наполненной «смыслом»; но – казалось бы, ведь Орфей и без обладания плотью (своей и чужой) был неисчислимо богат.

Оказалось: зачем ему «это» богатство – без её внешней плоти и без её внутреннего мира? «Ни над чем»! Он не думал «совсем», зато – вожделел.

Он смотрел на неё наяву и видел её «образ» – как во сне (или предвидел единственный образ, в ней безнадёжно сокрытый); он смотрел на неё и видел чужую жену, что стала ему больше жизни «желанна»; но – как же она («умница») над похотью его насмехалась:

– А не будет мне скучно с тобой? Ты не будешь неловок? Будешь ли ты осторожен и нежен?

– Буду! – искренне лгал музыкант.

Она – продолжала дразнить. Продолжала (по пальцам и оценивая) считать будущие наслаждения. Продолжала пугать и (как бы) пугаться:

– Расскажи, скольких женщин ты знал (не поминая свою Эвридику – ты ведь её упустил) и, главное – скольких не знал? Расскажи, что теперь никого из них не вожделеешь так сильно, как меня. А ещё расскажи, как о нас никому не расскажешь; особенно – мужу.

– Никогда. Никому, – лгал и лгал музыкант (многих песен волшебных слагатель), постигший давно (ещё в путешествии за Эвридикой в Аид), что многих истин дороже бывает (ибо смерть только внешне бывает высока и чиста) высокая и чистая ложь – коли мир возвышает над прахом.

Но так (до конца) не постигший, что не надо бесконечно оборачиваться в поисках правды (бесконечно-однообразны только иллюзии); но – как же не обернуться? Ведь «эври» означает «искать и найти»; впрочем, ложь тоже смертна.

Впрочем, сейчас эта смертная женщина-ложь приняла такой, вид, как будто ещё колеблется – как будто смерть есть колеблемая тростинка! Потом она показала, причем – с природным умением, что вот-вот решится; потом показала, что решимость её оставляет; потом – показала ещё один «окончательный» образ.

Она «повторялась» ещё и ещё (в прошлом и будущем); причём – всё было чистою правдой; причём – каждый её образ был правдив и невинен.

– Хорошо же! Прямо сейчас я пойти не могу, я сначала должна перед сном ублажить его, скареда, – она ловко увернулась от рук музыканта. – А вот в полночь, быть может, я пойду за водой (тебе ведом далекий источник). Там привольно, на рассвете там птицы поют. Тебе, музыканту, полезно послушать.

Он, конечно же, знал. Он смотрел и – не видел: была юной она, эта смерть – ничего, кроме юности! Он молчал и не плакал: была стройной она – ничего, кроме страсти; но – он страстно желал и не знал утоления.

Была лживой она – ничего, кроме лжи; но – он и сам был искусным лжецом, эпигоном (гр. epigonos – рожденный после: последователь какого-либо научного, политического, художественного направления, лишенный творческой самостоятельности и оригинальности) Напрасных Надежд.

Он – жил за счёт того, что убеждал других в вещах (для него – почти несомненных): что вечны любовь и юность, и вечно и неистребимо искусство – никакого другого именно здесь и сейчас не нашлось у него разрешения.

Здесь и сейчас разрешение (себе) – изолгать «всего» себя: лгать о себе и лгать самим собой – возомнилось свободой (от должного)!

– Да, быть может, приду, – так ему женщина-смерть говорила и добавляла:

– Да, наверно приду.

После, смехом смеясь (вослед живому дыханию), она добавляла еще:

– Я боюсь, что потом оба мы пожалеем об этом; но! Ты будешь меня развлекать?

Он – поклявшись, правду солгал о себе: что он (музыкант) всегда находится под присмотром богов; он – поклявшись, солгал, что без эроса люди были и навсегда (бы) остались животными, простыми похотливыми козлами-сатирами – никакого отношения не имеющими к воплощенному Сатиру, в себе воплотившему глиняный Хаос!

Но из этого Хаоса (то есть – из Зверя) он, Орфей, ей вылепит «миротворение».

Дальше-больше! Он обещал ей все о себе рассказать: обещал рассказать о судьбе, обещал ей Аид и Олимп показать – обещал ей музы’ку! Дальше-больше: обещал смиренно её расспросить (Боже мой, расспросить и – смиренно, то есть «быть с ней» в смирившемся мире) о любви; но – даже смерть над ним поначалу (не) рассмеялась:

– Хорошо. О любви я тебе расскажу. Уже вижу, как ты удивишься.

Потом смерть (не) рассмеялась опять; но – иначе («почти» совершенно):

– Ты, я слышала, тень не сумел увести за собой из Аида? Так сейчас я пойду – ты не ходи за мной тенью. Ещё малое время побудь, мой Орфей, терпелив.

Он поклялся, солгав, и – она, усмехаясь, исчезла; он остался и был как бездонный кувшин – на её плече; но – из (тех) кувшинов кувшин что – вот-вот соберётся набраться (и – не наберётся) воды: так решил он набраться терпения!

Очень скоро сделался буен (и до срока помчался к источнику); жаждущей горстью (как сквозь пальцы песок) он вырвал себе у источника ломоть воды (причащаясь плоти воды и крови воды); но – вода н летейской была, и он не забылся; но – его сердце (немного омытое) словно бы даже остыло (совсем ненамного): он сел и он встал, он пошел и вернулся, потом хотел лечь и как бы попытаться уснуть – чтобы она, придя, разбудила.