Вечное возвращение

Он увидел (глазами царя), как взошло над Уруком Черное Солнце; причём – оно взошло и здесь, на берегу маленькой (местной) псевдо-Леты; Орфей его даже увидел; но – не глазами, а душой.

Причём не «сейчашней» душой – а той самой, которой ему в будущем следовало бы (как бы не оборачиваясь) следить за тенью Эвридики: тогда бы «настоящий» Орфей её действительно бы не потерял; но – огласитесь, это ведь совсем невозможно: найти должное (Эври-дике).

Ведал о том царь Гильгамеш; а теперь и Орфей – (пробуждаясь в царе) начинал в это верить; но – во что именно? Что глаза не есть высшая сила ума! Потому – ум Орфея становился душою Орфея и готовился к бою (за душу души).

Глазами царя Орфей оглядел свои царские руки, что сдавили чашу с вином: сначала плеснуло вино, потом сплющилось золото, потом – царь прочь от себя отбросил (бы) жалкий окатыш; но!

Было на царе одеяние царское; но – ученик музыканта Орфей его скинул (как сухую змеиную кожу): минуло время одежд и личин! Орфей представал сам собой – пришло время не бессмертия даже, а того единения тела и духа, что было всегда.

А в Уруке нашёл себе царь Гильгамеш (Орфея в себе не заметив) врага – по себе; настоящего – словно бы вровень всему мирозданию; понял царь, что доселе он жил без страдания: и в старении, и без старения – жил и за гранью, и вовсе не занимался стиранием граней между божеским и человеческим.

Значит – вовсе не жил человек Гильгамеш, а (всего лишь) страдал – что же, теперь человечек узнал (узнавать и страдать суть одно), что такое страда! Итак (там, в Уруке) – человек Энкиду (сооружённый из Зверя блудницей Шамхат) встал напротив Орфея (который гнездился в царе); но зачем?

Не затем же, чтобы равный царю Энкиду вывел Орфея из аида земного царства? Нет! Всего лишь затем, чтобы сплясать с царём танец искусства и смерти.

Где-то «там и тогда» (которое далеко впереди – на берегу маленькой Леты) Орфей закинул за спину сразу обе руки и взял в них крыла своей арфы; тогда и царь Гильгамеш (где-то «там и тогда» – которое далеко позади, на дворцовой площади Урука) выпрямился во весь свой огромный рост.

Причём – навстречу тому, кто грозил мировой катастрофой всему его миротворению; но – вполне может статься, что «это» сам Гильгамеш восставал против себя самого!

Быть может – только мнится царю (за плечами которого арфа): что он берёт крылья арфы «своими» руками; нет ни «своего, ни «чужого» – всё здесь только дике или гибрис (наивозможное должное и непоправимая гордыня); «так» ступая и «так» поступая – по царски вышел Орфей на дворцовую площадь, где его поджидала судьба.

Чтобы (именно там) ответить за царскую жизнь.

Энкиду – вышел следом и встал напротив. Он – тоже был обнажен и тоже крылами плеч раздвигал берега летейского свода небес: его тело переливалось (само в себе) как текучий гранит! Оно источало гранитную силу; причём – тёмен был его лик; но – на лике Орфея лежал-таки солнечный отсвет.

Окинул Орфей своим взглядом своего Энкиду: Гильгамеш, что таился в Орфее (или наоборот), тотчас отметил в противнике особое сходство с собой! Однако ни царь (отдавший Зверю блудницу), ни Орфей (ученик музыканта) этому сходству с собой удивляться не стали: что вверху, то и внизу – потому они оба сделали жест равновесия.

И тотчас бойцам принесли по тяжелой секире.

Энкиду – бывший Зверь, что явился блудницу навсегда (ибо плоть их отныне – едина) отделить от царя; Энкиду – бывший Зверь, что оружие принял и (первым делом) на царя покосился; но – потом всё же бросил взгляд на секиру! В его грозной деснице показалась она совершенно(й) «ничтожною» флейтой.

Орфей (в Гильгамеше) улыбнулся ответно и (во всём) поступил точно так же; но – о разбитое зеркало, где ты «разбито»? Ты и в Элладе, и в Уруке, и в Санкт-Петербурге; вопрос: навсегда ли?

Казалось – сейчас и решится: не стало ни «общего» времени, ни прочих «частных» времён каждой (версифицируемой до бесконечности) личности – настало «всегда»; но – где именно? А «всюду»: наступил День Восьмой, ибо – все мы дети его! Так возлюбим врага своего, ибо наше с ним время – пришло.

Усмехнулся ещё раз Орфей (и в Гильгамеше, и наоборот), и вспорхнула тростинка секиры; но – чтобы тотчас упасть: её ласточка-лезвие мелькнуло и кануло в пыль площади; а так же – кануло в на всех площадях (всех фигур мироздания), а так же – в каждую персонификацию каждого атома.

Так (всего лишь) лезвием Гильгамеш очертил круг в пыли; но – и в толпе очертил, и в звучании всех толп – состоящих из точек опоры для Архимеда): так альфа и омега человеческой гаммы очертили начало отсчёта человеческой меры вещей, и была эта мера – мерой жизни: казалось (бы), смерть в себя не включала.

Тогда Энкиду (или – таившийся в нём прокажённый) ответил: его секира, не промедлив ни мига (и даже будто бы другую секиру предвидя), прочертила свой круг: персонификаций – от атома и до бога; потом – размаха ничуть не уменьшив, секира (сама по себе) словно бы очертила ещё «мироздание».