Вечное возвращение

Была она почти такой же, как в Санкт-Петербурге; даже в ипостаси блудницы была она прекрасна и казалась некасаема – как красивая стрекоза, что замерла перед красивым Богом.

Всё «её» – было только «её»: всё так же была она среднего роста и, как и прежде, звеняще стройна и (как и прежде) звеняще и непреклонно опасна; ещё – представала Великой Блудницей: не аскезой, а страстью обещала она повести за грани реальности (увести за жизнь и из жизни).

Но мы не пойдем за грань: я просто дам её описание.

Мы увидим земное: талию она имела осиную. Маленькими и нежными были ее ступни и кисти рук. Была она по пояс нагой, и ее сосцы пламенели столь невинно, что и без слов верилось: никогда не знала она ни чужих мужчин, ни чужой смерти – да и в своей не нуждалась!

Вот разве что грива её волос была, как и у всех в поголовно черноволосом Уруке, сейчас совершенно черна.

Люди, боги, цари и даже Сатир-Энкиду – все они равноправны! Или (что вернее) все бесправны перед великой необходимостью «быть» (то есть – заключены в свою видимость); все так или иначе (коли видим только земное) заключены в очертания; но – все, кроме неё.

Даже царь должен «быть», потому – заключает (даже) душу души в свои царские очертания смерти; но – сейчас вместо смерти он увидел Шамхат! Как будто на пыльную дворцовую площадь явился ветер пустыни.

Принёс он с собой песок пустыни: так ветер (призывом Иштар) напомнил Лилит о порассыпанном на корпускулы Адаме; но – (кроме этого) отдал в полное её распоряжение и тело храмовой блудницы, и душу её.

Ветер напомнил Лилит о себе. Ветер отдал ей – себя (в полное распоряжение), обласкав и обежав очертаниями; так же отдал ей и другие не особо живые вещи; но – что невозможно «нам», невозможно и внешним вещам.

Нет на земле всемогущества; но – Лилит о себе лишь подумала: и тотчас грива ее волос наполнилась ветром. Наполнилась принесенным Стихией Воздуха песком пустыни (стихией Земли). Наполнилась распавшимися на песчинки душами; зачем? А чтобы стала (над каждой корпускулой) неделимая душа души (каждой корпускулы).

Грива её волос – возлетела (тогда как волосы прочих в толпе человеков остались спокойны), их кажущаяся чернота потянулась к Черному Солнцу: (на)стал к её волосам возвращаться их исконный цвет.

Огненными стали они. Они уподобились (или – пламя уподобилось им) прозрачному огню безоблачной летней грозы; казалось – вот-вот на иссохшую землю обрушатся перекинувшиеся в водяные капли песчинки; казалось – порассыпавшаяся на части пустынная Лета действительно станет и живой, и мёртвой водами жизни!

Такой Орфей ее и увидел. Когда смотрел на нее глазами царя.

Теперь – по царски он мог (чтобы потом не назвать её своею ошибкой) спуститься за ней в преисподнюю; теперь – он мог бы по царски заявить ей:

– Только лишь для меня твоя лютая нежность! – он мог бы (теперь) опять и опять пойти за своей Эвридикой – ибо кому, как не ученику музыканта, идти за нею в аид?

Царь Орфей! Так доколе страданию – ещё больше страдать? Ибо я (наблюдающий за поединком царя с прокаженным) – вовсе не царь, и нет у меня Эвридики (которая «эври» – «дике», нахождение должного); я не царь есмь и весь – в поиске должного; я не царь и (спустивший в её преисподнюю) неизбежно посмотрю на блудницу и её потеряю.

Царь Орфей! Что есть истина, царь? Разве она – в твоей царской необходимости «быть»? То есть – быть «бытием» (ибо должное – до’лжно искать бесконечно); твоя царская необходимость есть великое равенство, перед которым равны и люди, и боги; но – не ты, мой царь, этому миру гордыня и обособленность.

А я (ученик музыканта) и она (моя недостижимая Первоженщина).

А в Элладе, меж тем, ничего не менялось: и музы всё так же следовали вослед Аполлону, и Дионис (глумясь над степенностью) лгал миру своей правдой: что истина – и в вине, и вине (имеющий душу всё верно услышит); молча стоял Орфей на своем берегу и не был он больше царем; но – был сейчас больше царя.

Был таким музыкантом, что (даже) почти не дышал, а река (за него) шелестела дыханием; но – на другом её берегу стоял прокажённый.

Тоже был – как символ распада (изнутри – вовне), каким Орфею ещё только предстоит стать (если менады не спасут его от распада – именно тем, что растерзают – сами); но – прокажённый отнял флейту от (изъеденных родами музыки) губ.

Орфей (на своём берегу) – молча сжал арфу (даже не помня, как она оказалась в руках); не помнил он и того, как (и почему) её струны запели; но – одна из них сразу же лопнула (с воплем).

Не помнил ученик музыканта и о том, как струна рассекла ему щёку. Разве что непроизвольно поднёс ладонь к лицу – и тогда первая кровь (ничего, что собственная?) легла на его руку.

– Наконец-то! – ликуя, объявил прокаженный. – Наконец-то! Ты теперь возлетел над обыденным знанием и готов выносить равнодушно оба лика фортуны, так называемые «зло» и «добро».

Ученик музыканта молчал. Прокажённый продолжил:

– Нам с тобой безразличны и то, и другое – не дано нам ни зла, ни добра! Эти маски мы носим (как телесные лица души – в череде долгих реинкарнаций); но – они нам несносны.