Вечное возвращение

Не уснул. Но пришла. Он вскочил ей навстречу. Словно ветер он её подхватил. Взял её на ладони свои. И упал с её плеча принесенный кувшин и разбился. Она тихо смеялась. Он всем сердцем вдыхал её смех.

На ладонях своих он понёс ее (и не унёс): он коснулся грудей – и сосцы, как цветы, распахнулись навстречу губам! А потом – она вся распахнулась. Тяжела она стала в ладонях. Она, как горячая кровь, закипела и – кипя между пальцев его потекла-потекла и упала на землю; он упал вместе с ней.

Он упал – на неё, чтобы в ней утонуть-утонуть-утонуть; утонул – тотчас грянули громы: ясно стало как днём. Белым стало затмение ночи – это были факелы: множество факелов – в руках многого множества рук; факелы – обступили и полыхнули.

Пространство – перетекало в самоё себя: не стало времени; яростный свет факелов стал (везде) и взметнулся (везде), и перекинулся в женские опьяненные визги – в топот множества ног, в ярость множества женственных глаз (что насквозь прожигали соитие любовников).

Захотел он вскочить и спастись – захотел он от нее оторваться; но – она не позволила. Немыслимо сильной стала она.

Немыслимо непобедимой стала эта женщина (эрзац Великой Блудницы); но – не Орфею её побеждать: ещё долгие столетия разделали Орфея и некое дивное прозрение, воплотившееся в воскликнувшем человеке: «Ад, где твое жало? Смерть, где твоя сила?»!

Именно эта сила и это жало были Орфею предъявлены: женщина вновь его проглотила, беспощадно обвивши ногами и когтями вцепившись.

Над ними визжали флейты – дробились на звуки и вопли. Над ними стеною вставали факелы – дробились на светы и тени. Над ними в далеком зените полуночи полыхало Черное Солнце; здесь – утопая в женщине, он (в помрачении) решил, что за ними явилась погоня её мужа, что это муж проследил-таки за неверной женой!

Орфей – ошибался, как же он ошибался! Склонились над ним (как когда-то над орущим младенцем) повитухи-убийцы; а женщина, что обещала ему о любви рассказать, ничуть не смущаясь множества глаз, перекинулась вдруг роженицей – она перестала быть ртом, полным жажды (его поглощать); но – она его выплюнула: родила его в смерть.

Родила его в ад, где и оставила смерти – так она его приуготовила: стала ему его смерть подобна кипящему морю, стали ноги ее как скалы (не как альфа с омегой, а как Сцилла с Харибдой), поджидающие мореходов; стали её объятия как ошейник для новорожденного Зверя!

Волшебный певец, ты снова в аду – и некого тебе выводить из его глотки: тебя ведь сейчас выблевали смертельными родами; но – откуда ты, ясно; а вот – куда?

Очевидно – в один из закоулков повседневного-заурядного ада! Потому – Зверь прозрел и рванулся: Зверь понял! Над любовниками склонялись менады самого Диониса; но – Зверь рванулся ещё (и ещё, и ещё)!

Но его не пустила – она; ведь она (всегда – навсегда расчужая жена) – одна из опьянённых менад (безумных убивиц, ошмётки мужей поедавших – в угоду великому Дионису; здесь Орфею вдруг стало спокойно.

Более того – он (сам себе) показался настолько нелеп: ещё бы, прийти к женщинам и не исполнить, что им обещал (а если обещал одной – обещал всем; причём – неисполнимое, как и женщины – Орфею).

Более того – он настолько оказался переполнен собственной нелепостью, что именно нелепость (в сочетании с вакхическим опьянением убивиц) отодвинула ему сроки: его последний миг стал почти бесконечен.

В этот последний (бесконечный миг) он – словно бы над распростёртым собой воспарил; он – свысока взглянул страху в глаза; ему даже стало казаться, что он способен каждую из менад вывести из её «личного» ада.

Это было смешно; но – смешное есть часть безобразного. Рассмеявшись (над собой), ты становишься – образом себя и – отделяешь себя от без-образности (которая именно что смешна); быть человеку – без «страха смерти»: перекинуться в боги и – (на сколько-то времени) остаться без смерти.

И перестать у неё обучаться (и лишиться Напрасной Надежды страх победить); но – не ему (теперь) обучаться! Смерть сейчас им (самим) насытится вдосталь: она даже (в свой черёд от него отстранившись) словно бы стала ему сниться (и в этом сне он действительно лежал на берегу Леты); но – не было с ним (во сне) его арфы!

Ибо смерть выпивала его музы’ку.

Когда же музы’ки не стало (ибо – она стала выпита), то и дыхание его опустело; но – смерть прильнула и продолжала пить (как будто еще какое-то осталось питье); поначалу – без боли, потом – сама смерть стала болью.

Боль (поначалу) была холодна и как бы ласкова; порою в этой ласковой боли была новизна; но – особенная: пыльным казался её вкус. Ветхим он был. Ничего в новизне не было нового.

Потом – не осталось в ней совсем ничего (даже ветхости). Остался только чистый ужас боли, её невинное зверство; тогда Зверь (когда-то бывший прошедшим аид Орфеем) свободно закричал и – мог бы стать богом; но – он предпочёл совсем опустеть и отдать ей «этот» аид: пусть и она насыщается им!