Вечное возвращение

Более того – в каждом своем мороке иллюзия настоящего стала до боли отчетливой! Как будто каждый мрак был протерт слезами. Такова была вторая странность сегодняшней ночи.

Разумеется, самой первой ее странностью являлся этот удивительный кабак: впоследствии обнаружилось, что само это место оказалось (или – всего за одну ночь стало) пусто; потом – публики такого ранга попросту не могло наличествовать (при всей её – публики – нынешней пошлейшей обильности) среди вызывающе вульгарного заведения общепита на советском курорте.

Такая публика всем своим видом должна была требовать: сделайте мне «всё» (то есть место и время) и красивым, и понятным.

Однако же «народ» (как ему и положено в роковые минуты) безмолвствовал и антураж принимал как данность: скатерти-самобранки нечисты, лампы (совершенно по блоковски) жёлты, подчеркнутая скудость яств располагает к обнажению сути; курортным акулам с сопутствующими им прилипалами искать здесь было нечего.

Разве что, кроме души (которой они не искали).

Однако же место (и время) оказывалось таким, что – именно здесь элитарная публика клубилась как сигаретный дым: люди приходили и уходили, прибывали и убывали, причём – присутствовали на этом празднике специфической жизни и подчёркнутого псевдо-аскетизма не слишком долго.

Ровно столько, пока гость не достигал дна праздника. Занимало это (в большинстве своём) не более получаса; вестимо, у всего есть дно – было оно и у здешнего омута; но – когда ты достигал его, ты мог ожидать, что снизу (обязательно) постучат.

Дном оказывался другой столик, за которым восседал золотозубый со товарищи. Столик был демонстративно велик, то есть – составлен из двух самых обычных столов; чего остальному обществу сделать, конечно же, не позволялось, и обществу приходилось тесниться.

Кроме золотозубого примечательная компания включала еще пятерых особей особого (попомним славную «Атлантиду», которую Илье – еще только через годы! – предстоит посетить) глыбастого вида и (той) породы, что от рожденья способны чугунным ботинком наступать на тонкие женские пальцы.

Понятно, что золотозубый над низколобыми властвовал; причём – компания была сугубо мужской (никаким дочерям Евы не позволялось счесть себя ариаднами), разве что совсем неподалёку (именно что) ожидали своего счастья некие юные дивы добротной свежести и красоты.

А ещё к столу аккуратно подходили просители. Соблюдали они подчёркнутую (понятную только им) очерёдность, причём – это всё напоминало добрую былину о славном торговом госте Садко в подводном царстве.

Столик Стаса вдруг показался ему оазисом прочности (чем-то статичным, не распадающимся на перемены); очевидно, сказывалась скверная водка. Когда очередной визитёр золотозубого убрался восвояси, с облегчением и весьма резво покинув кабак, у Стаса опять ударило сердце.

И он налил себе четвёртую рюмку.

Что примечательно, в самый первый последовавший за этим миг совершенно ничего не произошло; и даже тишина (мимолетная как зарница и стремительная как ярость) не наступила (сама на себя, взвизгнув). Кабак все так же клубился. За столом неизвестного избавителя сдержанно над чем-то смеялись.

Наполнив рюмку, Стас медлил. Он достал сигарету и опять закурил. Вот тогда и вышла к нему сквозь сизый и дымчатый лабиринт сигареты его личная псевдо-ариадна (из тех, что ожидали подле золотозубого).

Ничего приметного в ней не было и быть не могло. По виду она была почти девочка. Из тех, чья невинность кажется не уничтожаемой. Из тех, что всегда (и словно бы навсегда) рождаются «совсем недавно», то есть – настолько, что как бы не рождаются вовсе: они просто природа, которая есть.

То есть – даже не существо, а сущность, нега, свежесть и ничего более: солнце и смех воды. Ситцевое платьице, сброшенное под ноги. Такою она была. Такою была ее душа, невинная и блудливая, и подставившая ладошки под золотой дождик.

Легко и неощутимо шла она. Она шла к столику Стаса. Каждое ее движение оказывалось волшебно не завершено. Как бывает не завершена лопнувшая весенняя почка. Ничего, кроме этой симпатичной угловатости, кроме этой удивительной силы однодневки и невинного саморазрушения.

Более банального козлёнка для тигра придумать было сложно; но – был в этом смысл: ведь Стас (хоть и было в нём нечто от псевдо-Сатира) более мнил себя вовсе не козлом и не волком; львом тоже быть не хотел (чувствовал, что царственность не по нему); но!

Хватит (праздно) говорить о зверстве, будем (действенно) за ним наблюдать.

Девчушка подошла и замерла. На секунду, не более. Ничего у неё не было за душой, ни страха, ни сомнений.

Её юное тело неощутимо колыхалось (так колеблется туманный алкоголь, отодвигая нам сроки), а её быстрые глаза были неведомы и не-ведимы; казалось, что именно этими (невидимыми) глазами и сам Стас сейчас на себя (свысока) взглянул; но – Стас всего лишь на миг выглянул из глубин своего (собой) опьянения.

Потом тишина кончилась. Тайная тишина. Парящая поверх кабака.

– Угостишь? – сказала она.

– Нет.