Вечное возвращение

– Что? – искренне удивилась она. Она протянула ладошку (совершенно светски здороваясь) и – не донесла её: вместо рукопожатия она обласкала тоненькой ладошкой своей горлышко водочной бутылки! Мимолетно, словно и не было этого. Оттого движение не показалось срамным, представая глумлением и скоморошеством.

А потом она ладошку убрала. И отвела глаза. И коснулась тоненьким бедром края стола; но – он взглянул мимо нее и в никуда! Но и она – не отступила (не растворялась в мареве); разве что – её припухшие губы дрогнули (от какого-то дикого удивления и возбуждения).

Но даже такое ее удивление сразу же оказалось удивительно недолгим, сменяясь уверенностью.

– Тогда я сама, – заявила она и опять потянулась рукой к бутылке; впрочем, конечно же, только собралась потянуться (так же, как сквозь пространство протягиваются помыслы); более того – (порой) даже пространство и время таким помыслам поддаются.

Сейчас этого не произошло. Стас – не позволил (и даже в глаза ей не посмотрел); она отпрянула, а он сам тяжело взял бутылку за горлышко.

Время умерло, чтобы тотчас воскреснуть. Алкоголь стремительно заскользил в жилах. А девица (скорей, от радости грядущего развлечения, нежели от удивления) побледнела; и вот эта закономерная бледность действительно сделала её сродни мареву.

Только тогда Стас на неё взглянул. Медленно оскалился в усмешке. Словно бы душу оскалил, что из-за ровного ряда белых зубов выглянула; но! Этого оказалось недостаточно. Чего-то не достало оскалу Стаса; быть может, золота.

Девица (всего лишь) рыскнула взглядом. Как от зубной боли поморщилась (точнее, изобразила гримаску). И к золотозубому она не обернулась, не было в том нужды. Ничего ведь не произошло. Кабак не накрыло никакой волной, всего лишь качнуло; кабак словно бы стал невесом.

Лишь далеко-далеко внизу (ибо – кабак как бы и воспарил), оказались просыпаны белые угли мелких звезд.

Только после всего этого девица ушла. Причем (даже) не подчеркнуто медленно. Ушла, как уходит молчание. Тогда и золотозубый на Стаса посмотрел и оскалился. Совсем не так медленно, как давеча оскаливался сам Стас.

Ничего не было сказано; но – тигриным неторопливым проворством (не токмо Стасу о себе мнить) двое из клиентеллы золотозубого (отсылка к римскому патрициату) из-за стола выскользнули и пошли прямиком к Стасу (а куда ещё?).

Парочка сразу же оказалась перед Стасом и совершенно непринужденно (стулья для них словно бы сами по себе выписали себя из воздуха) к нему подсела.

– Бутылку-то отпусти, не жадничай, – попросил его (короткое время спустя) один из них, причем его удивительный голос оказался тягучим как мед и таким же ласковым.

– Или ты нас боишься? Настолько, что собрался бутылкою отбиваться? – вскользь (и через очень короткое время) поинтересовался другой; удивительный голос его был совершенно участлив.

Стас и ему не ответил; но – глаза его стали белыми: алкоголь давно проел овраги в его крови, и по ним забурлило совершенное безрассудство; его кровь студенела в висках, и губы его были холодны; впрочем – помянутую бутылку он отпустил.

– Вот и ладушки! – похвалил его один из холуев золотозубого. – Теперь о смысле нашей с тобой милостивой беседы, ибо – ты по жизни не прав: здесь и сейчас – наша жизнь, и в ней тебе нет ни места, ни времени.

Холуй подождал реакции и не дождался.

– Быть бы тебе неприметным, не обратили бы; но – поведение твое насквозь вызывающее: девушку вот пугаешь непристойными жестами и (это уж наверняка) делаешь ей предложения паскудные.

Стас не ответил.

– Или нет, не делаешь? Не молчи, кукарекни что-нибудь.

Стас не ответил.

– За денежки предложения, если не ошибаюсь, – вновь уверенно вступил в беседу второй.

– Не ошибаешься, вестимо, – обрадовался первый. – Так вот, денежки твои (вместе с гордыней) мы у тебя сейчас заберем. Поэтому сейчас мы будем пить твою водку (ты, понятно, пить не будешь) и будем говорить тебе очень неприятные вещи; и ты даже не шелохнешься, и мы это оценим.

Стас не ответил.

– Правильно, – сказал ему на это первый холуй. – Мы будем говорить, а ты будешь слушать и слушаться. Потом – мы поведем тебя (и даже пальцем не тронем – всё сам!) в здешний сортир, и ты уткнешься личиком в зловонный унитаз, ну а мы сотворим с тобой непотребство.

Стас не ответил.

– Все познается в сравнении, – сказал ему на это (молчание) другой холуй. – Некоторым людям никогда высоко не подняться; но – опуститься и им возможно: ибо у нас (в нашем «здесь и сейчас») имя всем гордецам – перемены (не к лучшему).

Стас не ответил; но – вместо этого он заговорил по иному и сотворил чудо (сам не зная, что есть и у него чудеса) – то есть не языком и гортанью! Причем – сразу же на звенящей латыни (которой тоже не ведал); причем – поступая совершенно банально и именно так, как никто не должен был здесь и сейчас понимать свои поступки.

Как на века (и сквозь века) прозвучало: