Вечность мига: роман двухсот авторов

— Впрочем, о чём это я? — хлопнул себя по лбу чернявый. — Вернёмся к Эрнандесу… Он был плешив, с длинными волосатыми руками и грудью такой широкой, что в дверь входил боком. В гардеробе у него были два шестизарядника, истина, что все смертны, и набор мрачных улыбок. Бандиты расселись по лавкам, на столы полетели сомбреро, а усы утонули в стаканах. Живопыра расставил пятерню и втыкал между пальцев нож быстрее, чем стучат кастаньеты. Но очень скоро ему это надоело, и он нацепил самую мрачную из своих улыбок. Потом, достав из рукава червового туза, сжевал, выплюнул на ладонь и рукой, которая не знала промаха, отправил в пепельницу на стойке. Бумажный шарик, описав в воздухе дугу, прилип к стеклу. У бармена задрожал затылок, но картёжники остались невозмутимы, как идолы ацтеков под испанскими палашами. Они продолжали метать колоду, где дамы били тузов, а шестёрки — королей… — Чернявый прихлебнул матэ и указал на картёжников: — Можете спросить, и они скажут, что черви означают рыжих… У вас, кстати, волосы крашеные, или носите парик? — Незнакомец промолчал. — А вы сегодня не в духе… Ясное дело — жара! И тогда от неё скорпионы кусали себя, а у Живопыры чесались руки, которые нашли успокоение в пощёчине иностранцу. Топор судьбы не разбирает, вы не находите? Он, как шишка в лесу…

И тут дверь распахнулась, и в неё протиснулся крепыш с грудью шире улыбки и глазами, как пустыня. «Заведение угощает!» — бросил он, и за ним, расталкивая стулья, устремились мужчины в пыльных шляпах. Они тащили с улицы духоту, а их лица бились в шрамах, как рыба в сетях. Жара растворила время, и обезумевшая кукушка выскочила из домика быстрее своей тени. Рыжий иностранец с недоумением покосился на человека в чёрном — тот развёл руками…

Эрнандес уже сжевал червового туза и теперь подходил, придерживая уголками губ мрачнейшую из своих улыбок.

— Так это ты — царь прерий и укротитель мустангов?

Рыжий перевёл глаза.

— Ты говоришь.

Живопыра почуял неладное.

— Для чужака ты неплохо держишься, — засопел он, — но, может, спрячем языки и достанем ножи?

Рыжий опять посмотрел на чернявого, которого Живопыра, казалось, не замечал.

— Он чудотворец, — тихо сказал человек в чёрном, так что Эрнандесу показалось, будто прошелестел ветер, — он может превратить твою ночь в день.

— А я, — ухмыльнулся Живопыра, поигрывая пистолетом, — могу превратить его день в ночь!

Но в его выжженной пустыне промелькнуло сомнение.

— Умирая, отец сказал мне: не плачь — твоими слезами будут мыть ноги. И на мне трупов больше, чем колючек в хвосте у лошади… — Он воткнул палец в распятие. — А это, это только обещает сделать дальнозорким, а делает близоруким.

Он стал, как кактус, и, боясь наколоть глаза, от него все отвернулись. Как на кресте, повисло молчание.

— Богов давно порешили, — прочитал его неграмотный Эрнандес. — Теперь ни бога, ни чёрта…

Человек в чёрном беззвучно рассмеялся, а рыжий удивился:

— Разве можно похоронить солнечного зайчика?

Все слышали разговор, игроки в карты и ухом не повели, зато бандиты навострили уши. Отступать было некуда, Живопыра перевернул револьвер курком вниз и почесал рукояткой подбородок.

— Вот и посмотрим, — надул он щёки, — если ты бессмертен, тебе ничего не сделается, а если только крут, — заплатишь!

Теперь и бандиты почуяли неладное. «Уймись, Эрнандес — урезонивали они, — видишь, человек не в себе» Но Живопыра скалился, как крыса, и крутил барабан, собираясь пересчитать всех пулями. От его горящего взора перестрелка вспыхнула, как сухой вереск. Прежде чем умереть, Эрнандес положил на пол бывших друзей и, изрешечённый пулями, стал пропускать свет. Напоследок он выстрелил в рыжего. Увидев, что тот не падает, на радостях выпустил всю обойму…

— Опять твои козни, — вздохнул рыжий, когда дым рассеялся. — И снова гибель богов.

— Никакой отсебятины, — возразил чернявый, опираясь на трость, которая вела его к двери, — мы люди маленькие, это «Фатум», «Рок» и «Вещун», — он указал тростью на игроков, — кидают жребий, а мы подчиняемся…

Рыжий задумался.

— А всё же, я возьму Эрнандеса с собой, — после некоторых колебаний произнёс он. — Эрнандес на секунду уверовал, а богоборец дороже мне девяноста девяти равнодушных… Кстати, его отец у тебя?

Хуан Альварес. «Бог путешествует инкогнито» (1933)

ЖИЗНЬ — СОН