Вечный слушатель

Там, где смерчем ночная ревет высота
и хлещет ливень, — строчкой короткой
молнии магниевая черта
сверкает над всплывшей подводной лодкой,

возникшей, как фата-моргана, на миг;
но прежде, чем станет волне по силам
ее накрыть — накреняет плавник
и вглубь уходит округлым рылом,

с пеной вдоль жабер и вдоль боков,
ангелов-рыб растолкав хороводы,
меж бедрами двух материков
ныряет в наитемнейшие воды,

в мир погибших матросов и сломанных рей,
государств, ушедших давно под буруны;
но по-княжески щедр яйцеклад морей —
вновь государства растут, как луны.

Отсе́ки лодки полны тишиной,
молочный свет в капитанской рубке
озаряет за переборкой стальной
рычаги, циферблаты, датчики, трубки, —

здесь Мануэл. высокий моряк,
с короткой бородкой, худой, узколицый,
по картам следит за дорогой сквозь мрак,
на приборы глядит, листает страницы;

Дабор, толстяк, на койку прилег,
сопит и похрапывает глухо,
просыпается, подавляет зевок,
за пульсом лодки следит вполуха;

и Йорик во впадине гамака
спит тяжело, отвернувшись к стенке,
покуда его не щипнет слегка
толстяк: давай продирай-ка зенки, —

но Йорик вновь закрывает глаза
и молится: «Боже, мой слабый разум
не в силах понять в Тебе ни аза,
но я повинуюсь Твоим приказам,

здесь, в лодке, почти ползущей по дну,
сколь бы душа домой не стремилась;
но на пути в чужую страну
в трех дюймах от смерти — пошли мне милость:

пусть ни магнитная мина, ни риф
не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины…»

Толстяк-зубоскал — в своем амплуа:
«Наверху-то, конечно, всякие бури,
но тебе, под водой, что за дело, а?
Начитался, видать, сухопутной дури?

Чихня все это — считаю я.
Ну-ка, давай поглядим по картам.
Сними!» — разложит, резинку жуя,
сулит невезуху, прельщает фартом:

«Йорри, держись, пусть угрозы и нет;
червонная дама, туз. как видишь,
бубновый король, пиковый валет —
но ты все равно победителем выйдешь!»

* * *

Сквозь легкую дымку морского тумана
зодиаком новым уже вознесло
Крылатого Змея, Большого Фазана;
Йорик глядит в смотровое стекло

и видит: при свете луны, без опаски,
от кораблей, погребенных на дне,
всплывают призраки в полной оснастке
и, как прежде, легко скользят по волне,

и матросы на палубах вновь, с усильем
одолевая стихии власть,
связуют — будто кость с сухожильем
в крыле у чайки — с парусом снасть,

парусом белым… В придачу к заботам
он вспоминает ночной порой
легенду, поведанную Геродотом,
как владыка Египта, Нехо Второй,

не пожалел казны для похода:
моряки доказали, что солнце встает
все время справа, три полных года;
а вот — плывет лиссабонский флот,

вот на Мадейре яростный Сарко,
как сады, за крестом насаждает крест;
вдоль берега Африки утлая барка
сквозь желтый пар ядовитых мест

плывет, но уже ни вера, ни деньги
не владычат над доводами ума, —
лишь пыль пустынь оседает на стеньги
да мыс Бохадор насылает шторма,

здесь мир кончается, затуманясь,
здесь ни птицам, ни ангелам нет пути,
но тупой, коричневый Жил Эанес
все дальше и дальше велит грести;

кругом колдовство и ветра штормовые,
на другой, не чтимый никем, нигде,
вкруг Мыса Бурь обошел впервые
и покоится в южной морской воде, —

вкруг мыса, что бы пределом дерзанью,
плодящего черные ночи и дни,
в которых над гротом и над бизанью
Святого Эльма горят огни, —

он, кто к востоку рвался, откинув
сомнений и суеверий груз,
кто воздвиг средь тюленей и средь дельфинов
крест на острове Санта Крус:

«Молитву на бреге пустынном, голом,
Святая Мария, тебе творю:
ужас перед священным симво́лом
внуши и зверю и дикарю!»

Диас — ломавший судьбу упрямо,
но за пределом встречавший предел,
как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама,
как все, кто до цели дойти не сумел.

Исполни Горы набычился гневно,
смертельным бивнем выставя риф:
крыла распластав, сюда ежедневно
прилетает белоголовый гриф,

подслеповатые глазки таращит
и подплывающие суда
прямо на каменный бивень тащит,
которым вспорота здесь вода;

корабль уходит рывком единым
в соленую, непроглядную тьму;
не один, кто крестом угрожал сарацинам,
на дне покоится, в вечном дому;

давно доиграв мирскую драму,
призрак-корабль обходит мель,
к Лиссабону, Лондону, Амстердаму
везет подарки восточных земель:

алмазы, гвоздика, перец, корица,
серебро, сундуки золотого шитья…
«Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться,
средь руин корабельных двигаюсь я,

здесь каменный бивень — цель и награда,
последний причал и венец трудов
неловких искателей Эльдорадо, —
здесь под утро на остовах мертвых судов

играют зеленые, белые зори,
и виден обросший солью скелет,
серебряный грошик, брошенный в мире —
„Гарлем“, покоимый триста лет.

„Доброй Надежде“, „Цапле“, „Верблюду“
судьба уподобит ли жизнь мою?
Неужто я, недостойный, буду
семенем, брошенным в землю сию?»

* * *

Чаячье в небе мелькает крыло.
Сквозит бахрома дождя седая.
Йорик знает, что время почти пришло,
и в перископ глядит, выжидая:

быть может, под пасмурной пеленой
наконец предстанет жадному взору
город, неведомый, но родной,
обнявший плосковершинную гору…

Прежде, чем день, разлившись вокруг,
наполнит воздух жаркой одышкой,
по лестнице Йорик выходит в люк,
прорезиненный сверток держа под мышкой.

На мостике с ним остается вдвоем
Мануэл, воитель худой и упрямый,
от багра и копий на теле чьем
в пяти местах глубокие шрамы.

— Готовься снова увидеть нас,
не зная ни мига, ни дня, ни года:
никто не в силах предвидеть час
прихода нашего и ухода.

Бестрепетно и терпеливо жди:
момент любой для нас одинаков.
Помни о нас постоянно среди
предвестий, примет и условных знаков.

Вот карта тебе — ты уходишь в бой,
надежда — на разум, на глазомер твой;
как я когда-то, теперь собой
во имя цели твердо пожертвуй.

Потом сирена, как зверь, ревет,
и голос ее монотонный страшен
над рябью свинцовой прибрежных вод;
вот — город, с тысячью зданий, башен,

с шумом моторов, с шорохом шин,
и вот, покинутый на дороге
с картой и свертком, в толпе — один,
человек исчезает в тумане, в смоге.