Вечный слушатель

Залиты музыкою балконы,
тамбурины задиристые слышны —
но заводы, шахты и терриконы
ведут священный танец войны.

Звездной фольгой унизаны тяжи
от стены к стене, озаряя мглу;
предметы, звери и персонажи
масками кружатся на полу, —

вот арлекин, вот фазан, вот лилея,
па́рами, пришлый чаруя глаз,
все ускоряя темп и смелея
в ритмах, которые шлет контрабас

и тамбурины, — пока до дрожи
не проберет финальная медь,
зажжется свет, и с лиц молодежи
маскам будет пора слететь.

Йакос и Эна, Йорик и Эрна,
Трейда, Ренир, Риа, Кот-Фан
с песней шагают, и характерно,
что выпить пива — ближайший план.

Ренир, узгогубый и тонкоусый,
говорит, порядком навеселе:
«Йорри, докажем, что мы не трусы,
черта ли ползать нам по земле!»

Прошита молнией тьма простора,
и черный кельнер в харчевне ночной
на стол перед каждым ловко и споро
ставит яичницу с ветчиной…

К дому Эрны вдвоем, подходят во мраке,
щелкает ключ в английском замке.
Аквариум, Юркая рыбка. Маки:
каждый на тонком дрожит стебельке.

Скинув рывком маскарадное платье,
ныряет в постель, зажигает свет,
шарит на столике у кровати
в поисках спичек и сигарет.

Магнолию белую видит в трельяже:
бедра, спина, изгиб руки, —
он в глубины скользит и не слышит даже,
что ангелов-рыб шуршат плавники,

колючек слизистых спят распорки,
выше, над ними, совсем на виду,
хрупкий моллюск раскрывает створки
и закрывает, поймав еду.

— Что движет мною в глубинах?.. — Резко
пробуждается, кажется тут же ему,
что как-то странно шуршит занавеска,
он револьвер направляет во тьму:

аквариум. Рыбка скользит по кругу.
Маки. под каждым — свой стебелек.
Одевается, быстро целует подругу
и закрывает дверь на замок.

На улицах тихо, город спокоен,
подметальщики, метлы и шланги держа,
скребут мостовую. Со скотобоен
слышно затачиванье ножа.

Неистово плачет ребенок сонный.
Мглу разгоняет быстрый рассвет.
У мастерской, в корзинке плетеной,
«Трансвалец» и молочный пакет.

Он ухмыляется: значит, народу
побежденных — тоже важна война!..
Самолет взвивается к небосводу,
белы облака, и земля темна.

Внизу — огни, и черным туманом
тянет от множества фабрик, — зато
Город Золота черным встает султаном
над козырьком большого плато.

Скользит самолетик в привычном танце,
на пленку фиксирует аппарат
дороги, здания электростанций,
мосты, вокзалы и все подряд.

О счастье — перед удачной посадкой
услышать моторов победный гром, —
но вот уже улицы мертвой хваткой
стиснули маленький аэродром.

— Африканеры, в шахты и на заводы
мы шагаем, в сердце печалясь своем:
республики нет уже долгие годы,
мы обиду и боль вечерами пьем;

в двадцать втором, нетерпеливо
мы на власть капитала восстали, но
гранаты ручные слабы, — ни пива,
ни хлеба не было нам дано.

Восстанье!.. Не сам ли Господь из мрака
искрами вынул лихих бунтарей,
дал бороду, Библию, кнут, — однако
где Маритц, где Бейерс, где де ла Рей?

Хотя прошло уже больше века,
мы ступаем вновь по своим следам,
опять перед нами начало трека,
а в прошлом — Храфф-Рейнет, Свеллендам.

Но мыслить обязаны мы открыто,
и наконец наступает час
сознаться: восстанье давно добито,
но искра тлеет в сердцах у нас!

Добро! Трудовой не теряйте сноровки.
Готовьтесь, и дело пойдет на лад:
из любого сифона для газировки
можно сработать хороший снаряд.

Свободе и родине знайте цену,
будьте готовы наши долги
выплатить кровью: ибо измену
сделают силой главной враги!

* * *

Глаза устремив с постели во тьму,
она лежит, прерывисто дышит,
размышляя, как больно будет ему,
когда он наконец об этом услышит.

Услышав, он думает: «Узнаю
Юпитера, бога в лебяжьем теле —
в мужчине каждом: он так же свою
тропу, ненадолго забыв о цели,

покидая, слетает к Леде, к земле;
наутро, заслыша слова о ребенке,
ускользает, и только в усталом крыле
дрожат сухожильные перепонки».

«Священна ли жизнь?» Мгновенье — и вот
ее рука поднимается кротко,
но в подмышечной впадине он узнает
худое лицо с короткой бородкой…

И слышится: «Боже, ни мина, ни риф
пусть не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины…»

Он тупо встает, воротник плаща
поднимает, видит аквариум, рыбку,
уходит, под нос угрюмо ропща
на непростительную ошибку —

так глупо влипнуть! — глядит на листки,
уже за столом, на карты, на фото.
«Священна ли жизнь?» — слова нелегки.
«О будущем думать обязан кто-то».

* * *

— Стою на перроне, иду ли с работы —
уступаю дорогу, тревогой объят,
ибо меня окружают роты
белых, черных, цветных солдат.

Из моей бороды по столетней моде
волосы рвут, затыкают рот,
провоцируют всех, кто еще на свободе,
разбивают машины, пускают в расход.

Все рассчитав по планам и картам,
наши отряды сигнала ждут —
взрыва мостов: вслед за этим стартом
нам дадут свободу граната и кнут.

И для того, чтоб увидеть воочью
испуг задумавшейся толпы,
я на стенах церковных рисую ночью
красные молоты и серпы.

— Йакос… Да что ты плетешь, мы не можем!
Уверяю, что день выступленья далек;
сперва мы силы наши умножим,
укрепив и чресла, и кошелек…

Поверь, желания нет иного
у каждого бура… Поверь мне, брат:
сперва — добиться свободы слова,
потом — всенародный созвать синдикат…

— Изменчива речь твоя, добрый Йорик,
как море, ведущее за окоем.
Говорю тебе, сколь вывод не горек:
измена давно уже в сердце твоем.

Опять вокруг избыток апломба,
кричат и люди, и шапки газет:
«Американцами сброшена бомба,
огромного города больше нет».

И часто Йорик, почти для очистки
совести, выйдя из мастерской,
возвращается и наливает виски,
на шары и на маски глядя с тоской.

«Что станется с нами, коль скоро ныне
с терриконов черный ползет буран.
Заметают белые смерчи пустыни
нас, прилетев из далеких стран…

Я выпью — за сгинувши отряды,
за потерянных нами лучших людей:
за Ренира, чья кровь на песке хаммады
забудется после первых дождей;

за Йакоса, который в порыве страсти
под каждый мост совал динамит,
мечтал. чтобы все развалилось на части,
но был своею же бомбой убит;

за Кот-Фана, который на всякий случай
без допроса, без следствия брошен в тюрьму,
теперь за проволокою колючей
только догнить осталось ему…»

Гроза, соблюдая свои законы,
тамбурином черным гремит с вышины.
Заводы, шахты и терриконы
все тот же танец вести должны.