Вечный свет

Верн кивает и удаляется к крыльцу своего собственного дома на этой же улице. Он складывает зонт и, не обращая внимания на дождь, задирает голову, силясь разглядеть в этом здании хоть что-то ценное, хоть что-то желанное. Дом нависает над ним, как полуразрушенная черная скала. Его собственное впечатление от этого дома: старый, старый, старый. Пожеванный временем, использованный временем, в каком-то смысле зараженный временем; словно люди, жившие в этом гигантском человеческом гнезде, от аристократов в париках и бальных платьях до беднеющих клерков, бродяг и работяг со всего света, с их вечно кашляющими детьми, газовыми горелками и ужинами, сделали это место непригодным для какого бы там ни было обновления. Здесь было прожито и окончилось так много жизней, что они уже неотделимы от этого места; они промаслили все поверхности, осели на них толстым слоем грязи. Но есть еще кое-что, эти жуткие разговоры о том, что иногда вещи – материальные вещи – проживают более длинный и медленный цикл, чем одушевленные предметы; что иногда они переживают нас, затмевают нас; что они останутся на своих местах, когда нас ликвидируют, как смертный мусор, как бы ни хотелось нам, чтобы было наоборот; чтобы наши потрепанные пожитки отправлялись в утиль, а тела оставались бессмертными. Фу. Он не будет тут жить. Он однозначно поедет в гостиницу. Старинный, старинный, старинный. Ему надо приучить себя воспринимать все это именно так. И изучить, что именно интересует этих переселенцев, чтобы ненароком не избавиться от чего-нибудь, над чем они трясутся. Или найти кого-то, кто сможет ему все объяснить. Быть может, в этом и была главная причина всех его неудач в бизнесе. Он хотел что-то создавать, а надо было работать с тем, что есть.

Но если он собирается начать скупать и приводить в порядок Бексфорд-Райз, ему нужен капитал, а лучший способ быстро его собрать – это Дикин. Поэтому, в то время как дождь стихает до разрозненных капель, а светлый узелок промеж туч начинает потихоньку распутываться, он возвращается к квартирам на седьмом этаже, стучит, стучит и стучит, пока в конце концов ему очень кстати не открывает сбитый с толку пенсионер в майке.

– Здравствуйте, – тепло здоровается Верн. – Я представляю фирму «Фезерстоун Инвестментс». Сэр, как вы смотрите на то, чтобы прямо сейчас заработать две тысячи фунтов?

Вэл

Майка мучают головные боли. Такие сильные, что порой он по полдня не может встать и смотреть на свет. На пивоварне начинают жаловаться, что он пропускает смены. Сегодня суббота, на работу ему не нужно, и вот в половине одиннадцатого утра он лежит в постели, в ворохе простыней, крепко зажмурившись от жиденького света ноябрьского дня, пробивающегося в щель между занавесками. В комнате так неестественно темно, что она несколько секунд медлит на пороге, давая глазам привыкнуть, прежде чем войти и поставить на тумбочку его чай. (С молоком, три ложки сахара.) У него под глазами залегли фиолетовые тени, признаки слабости, появившиеся на лице взамен синяков и фингалов, которые он обычно гордо приносил домой, как знаки силы; или чудовищно опухшей половины головы, с которой он вернулся, когда кто-то шарахнул его молотком. Он тогда был похож на хэллоуинскую тыкву и точно так же ухмылялся; ухмылялся, несмотря ни на что. Но сейчас его охватывала боль, которую он не выбирал сознательно и которую никто ему не причинял, и от этого его лицо как будто смягчилось. Сейчас можно было разглядеть не только тонкую нежную кожу у него под глазами, но и мелкие гусиные лапки, появившиеся в уголках. Ему тридцать девять, как и ей, и в такие моменты, как этот, когда он никак не может скрыть свой возраст, тот проступает на свет. Невозможно без нежности, или чего-то похожего на нежность, смотреть на то, как он вытянулся в простынях во весь животный рост, на время умерив свою мощь. Он то единственное прекрасное, что есть в ее жизни. Он же причина всего ужасного.

Она с негромким стуком ставит кружку на тумбочку, и он бормочет: «Спасибо, мам». После этого она возвращается в гостиную резать сэндвичи с солониной под портретом Гитлера.

Она кое-как убедила его обратиться с головными болями к врачу, но, к сожалению, им досталась доктор Шарма, молодая азиатка. Майк был в рабочей одежде, но доктору прекрасно были видны и его татуировки, и что на них написано. Они пристально разглядывали друг друга.

– Вижу, вы работаете на пивоварне, мистер Стоун, – сказала врач. – А сами, случайно, не злоупотребляете?

– Чо за дерьмо? – сказал Майк. – Я не дам ей трогать меня своими руками.

– О, поверьте, я не горю желанием.

– Доктор, может, вы хоть кровь у него возьмете? – попыталась вклиниться Вэл. – Он говорит, что у него перед глазами какие-то вспышки во время этих болей.

– Что ж, думаю, это разумно. Мистер Стоун, закатайте рукав.

– Нет! – ответил Майк. – Нормальная у меня кровь. Нордическая.

Доктор Шарма рассмеялась.

– Рот закрой, пакистанская пизда, – бросил Майк.

Доктор Шарма перестала смеяться.

– Думаю, вам стоит уйти, – сказала она.