Вечный свет

– Ох уж эти подростки, – понимающе отвечает Верн. Но, прежде чем он успевает хоть что-то добавить, мужчина подается вперед и пристально в него вглядывается.

– Господи Иисусе, – говорит он. – Да это же Вреднон Тейлор.

– Что вы сказали?

– Прости! Прости. Нечестно было кидаться школьными кличками. Но это же ты, да? Вернон Тейлор?

– Мы знакомы?

– Мы учились в одном классе. Холстед Роуд?

– Точно. А… А вы кто?

– Алек Торренс, – говорит малый и сует ему руку.

Верн опасливо ее пожимает. Теперь, зная имя, он вглядывается в лицо человека (измотанное, небритое) и видит, как на него накладываются черты более юной версии, а может, наоборот, проступают откуда-то из глубины.

– Точно, точно… – говорит он. – Наглый мелкий говнюк. Вечно доводил того директора, как его там…

– Генри Харди.

– Точно. Ты ведь специально слова коверкал, да?

– Каюсь, было дело.

– А он весь краснел и такой…

– Научись хотя бы разговаривать правильно, мальчик! – говорит мужчина в дверях.

Они оба неуверенно улыбаются.

– Да-а, – говорит Верн.

– Да-а, – говорит Торренс.

Но момент быстро проходит. Воспоминания о прошлом вытаскивают на свет детей, которыми они были тогда: толстяк и хитрожопый умник. Они недолюбливали друг друга тогда, и у них нет причин начать любить друг друга сейчас. Вреднона Тейлора Вернон не забыл, не простил. Ему приятно видеть, что этот маленький говнюк-всезнайка вырос таким жалким. Зачуханный, сидит дома посреди дня чуть ли не в пижаме, орет на детей. Определенно попахивает неудачником. Может, стоит этим воспользоваться? Разъяренный медведь, которому до этого не позволили рвать и метать, снова дает о себе знать. Он поднимается откуда-то из глубины, потягивается и дает понять, что в том, чтобы выжать этого хитрожопого умника ради необходимой рекапитализации, было бы определенное хищническое удовольствие.

– Так как поживаешь? – участливо спрашивает Верн. – В поисках работы?

– Не-а, я работаю в печати. Всю жизнь работал. Наборщик в «Таймс». Только сейчас мы без работы. Ну, технически это не забастовка, но суть та же. Уже год почти.

– Ох. Непросто, наверное, – говорит Верн. – Трудные времена, да?

– Да нормально. – Торренс слегка вздергивает голову, явно отмахиваясь от сочувствия. – Но, если ты вдруг что-то продаешь, то тебе точно не сюда. Ты что-то продаешь?

– Я, что тебе, гребаный торгаш? – взрывается Верн без всякого внутреннего предупреждения, без какого-либо зазора между манипуляторским спокойствием и полной его потерей. От нуля до ярости за ноль секунд.

– Воу! – Торренс вскидывает перед собой руки, брови тоже взлетают вверх. – Приятель, вообще-то это ты стоишь у меня на пороге.

– Извини, – бормочет Верн, прижав к лицу руку – большой розовый хомут, сжимающий вялую маску, которая отказывается вести себя как надо.

Торренс, уже было взявшийся за ручку и собравшийся отступить внутрь и закрыть дверь, останавливается и медлит.

– Я думал, это у меня сегодня паршивый день, – говорит он. – Слушай… Может, зайдешь и выпьешь чаю? Ты весь мокрый.

В обычной ситуации он бы с презрением отмахнулся от подобной мерзкой демонстрации жалости, в особенности от какого-то напыщенного, переоцененного, изнеженного, ни разу в жизни не рисковавшего большевистского мудака с Флит-стрит. Но сегодня он покорно протискивается через темный узкий коридор, увешанный пальто, в маленькую кухоньку, где у стены торчит стол, рассчитаный от силы на четыре стула. Откуда-то сверху доносятся звуки музыки. Туц-бум, туц-бум. Торренс поднимает к потолку сердитый взгляд. Капли дождя все еще бродят по оконному стеклу над раковиной, за которым открывается хлюпкий, мрачный пейзаж. Верн подмечает, что жилище хоть и маленькое, но опрятное. Все лежит на своих местах. Рядом с настенным телефоном стоит стакан с шариковыми ручками. На пробковой доске фотографии с семейного отпуска и записка с напоминанием о чьей-то записи к зубному. Кто-то недавно вымыл посуду, предположительно, Большевик. В кухне пахнет мылом и жидкостью для мытья посуды: запах чистоты, так пахнет в тех местах, где все идет как надо. Верну все это напоминает музей забытых вещей.

– Садись, снимай мокрую одежду, – говорит хозяин.

– Я намочу мебель, – говорит Верн.

– Да ничего. Вот, тут есть бумажные салфетки, а я пока поставлю…

– Моя жена вышвырнула меня из дома, – говорит Верн, обращаясь к столешнице.

– Ох, приятель… Ох, приятель! Так, к черту чай.

Торренс ставит на стол стакан, достает из шкафчика бутылку виски и наливает золотистую жидкость на два пальца. Затем садится напротив и упирается лбом в пальцы, очевидно, приготовившись слушать.

Но Верн не знает, как это делается. Он опрокидывает виски и согревается, но все еще понятия не имеет, как уложить все мучения этого дня в мало-мальски приемлемую форму. Да хоть в какую-нибудь форму, вообще-то, потому что помимо необходимости оставить при себе подробности о бизнесе, он не представляет, как в принципе сложить в историю все эти мысли о доверии и осознании того, что у него нет никакой поддержки.

– Она, – пытается он. – Я думал… – пытается он.