Вечный свет

Это сводит с ума. Это должно быть его время. Он слушает новости и думает: наконец-то правительство на моей стороне. Мир должен быть его жемчужной устрицей, быть у его ног, должен наконец дать ему то, к чему он стремился всю сознательную жизнь. Но вместо этого он под проливным дождем паркует «Купер» на аллейке, наполовину занятой самосвалом, и с трудом закрывает замок, придерживая сухой остаток своего брака, сложенный в отсыревшую коробку.

Spargi d’amaro pianto il mio terrestre velo. Горькие слезы роняй, на земное свое облачение, Верн.

Из-за непогоды в конторе царит полумрак. Застоявшийся воздух пахнет неиспользуемым пространством, на полу – мышиный помет. Водянистый свет льется через передние окна, выходящие на площадку мини-маркета, чей неосвещенный стеклянный фасад возвещает о кончине бургерной, химчистки и магазинчика. Снаружи неразборчиво барабанит дождь, создавая шум влажных помех. Он мог бы включить лампы, и голубоватый свет осветил бы хлорофитум, зловещие пухлые письма на коврике, составленные на столе папки. Но в том, что комната напоминает темную защищенную пещеру, есть что-то утешительное. И потом, кто-то из местных кредиторов «Албемарла» может заметить свет. Он ставит коробку и взбирается на стул. Четыре потолочные плитки от левой стены, три к центру комнаты. Кэт никогда бы не догадалась туда залезть, да и роста бы не хватило. Мелкая сучка. Он надавливает на плитку, и та, тихонько скрипнув, поддается. На обратной стороне он находит нетронутый, приклеенный скотчем пакет с заначкой – сберегательной книжкой и тоненькой пачкой коричневых десяток и фиолетовых двадцаток. Как только они оказываются в кармане его куртки, ему сразу становится легче.

В потолке зияет огромная, очевидно заметная дыра, и Верна подмывает оставить все как есть, чтобы этот черный квадрат в следующий раз с ходу объявил Кэт: ты кое-что упустила, тупая корова. Хотя, пожалуй, не стоит. Он уже усвоил, что не стоит недооценивать ее способность создавать проблемы. Если она догадается, что осталось что-то еще, точно за этим придет. Но каков соблазн. Стоя на пластиковом стуле, он крутит в руках пенопластовую плитку; она такая хрупкая, такая рыхлая, такая зернистая. Он чувствует, как мог бы разломить ее пополам и еще раз пополам, а потом рассыпать белые крошки на неподметенный пол. И не останавливаться на этом. Он мог бы слезть со стула и продолжить крушить. Разнести это место. Метаться, как мечется в старой берлоге разъяренный медведь, сбросить папки на пол, перевернуть стол, разбить стеклянные дверки шкафчиков, швырнуть в стену печатную машинку. Потоптаться на бумагах. Помочиться на них. Устроить хаос. Рвать, бить и расшвыривать. Сука, сука, сука.

От одной лишь мысли об этом у него учащается дыхание, а в пальцах начинает покалывать. Лучше не надо. Он боится, что если войдет в разрушительный раж, то может и сам рассыпаться на куски, и Кэт, придя, обнаружит его по частям, валяющимся среди обломков. Шух, шух, и-и-и. Он спускается, ставя на землю сначала одну толстенную ногу, затем другую. Стоит, закрыв лицо ладонями.

Чашка чая, вот, что ему нужно. Где-то здесь должен быть чайник. Ага, вот и он, пылится в углу рядом с почти полной пачкой имбирного печенья. Он наливает воду и, пока чайник закипает, усаживается за стол и одно за другим поедает печенье. Сладкая каша налипает на зубы, и ему становится лучше. Он наблюдает, как капли дождя, ветвясь, стекают по оконному стеклу – медленно, медленно и вдруг, раз, и вниз – и в сером свете дня посверкивают, словно ртуть. Лужи на земле рябят и морщинятся. Ливень ослаб, стена дождя превратилась в мелкие брызги, но за размеренным гудением чайника все еще слышится его бормотание.