Вечный свет

Среди прочих вещей, о которых Бен не подозревал до недавних пор, – до того как Марша прибрала его к рукам и дала возможность узнать – было то, как трясутся, почти подкашиваются ноги, когда солнечным субботним утром после занятий любовью с женой спускаешься на кухню поставить чайник. Из него ушло столько напряжения, словно во всех конечностях разжались пружины. Расслабились сухожилия в локтях, плечах, бедрах, коленях, лодыжках. Скользя через коридор по натертой плитке, он чувствует себя как новорожденный жеребенок, впервые вступающий в переговоры с гравитацией, но никак не седым пятидесятипятилетним мужчиной, которого он видит, проходя мимо зеркала. В кухне все сияет. Страсть Марши к чистоте в кафе дома лишь усиливается. Ослепительный свет, проникающий сквозь жалюзи над раковиной, играет на каждой поверхности. Нет ни одного темного уголка или забытого места, где пылилась бы одинокая сережка или старый конверт. Каждая вещь ежедневно поднимается, и пространство под ней натирается до блеска. Можно спокойно лизнуть столешницу под блендером или кофеваркой, и на языке останется только привкус свежей хлорки. Все чашки, все тарелки, все приборы сочетаются. В этом состоянии рассеянного покоя бульканье закипающей воды звучит чертовски убаюкивающе, и, доставая чайные принадлежности, Бен опирается на столешницу, на случай если от счастья он расплывется лужей.

Учитывая обстоятельства, он решает, что сейчас самое время проверить пол своего сознания на наличие трещин, хотя он так или иначе сознательно делает это каждое утро. Вот и сейчас. Он мысленно топает, но пол не поддается – никакой угрозы, ничего не скрипит и не трескается. Под ним хрустальная дорожка многометровой толщины. Ему не страшно. Ему не страшно. Временами ему кажется, что его способность чувствовать благодарность за это притупляется. Он не хочет принимать это как должное. Разве ему не следует активно радоваться и сознательно ликовать после такого колоссального избавления? Но чем сильнее притуплялся его страх, тем дальше уходило ощущение того, какой долгий путь он проделал, как сильно изменилась погода у него внутри. Почувствовать масштаб изменений он может, лишь вернувшись в прежнее состояние, а это последнее, что ему нужно или хочется. Представляя себя тогдашнего, он каждый раз качает головой, словно это был кто-то другой, кто-то загадочный. Как он мог потратить все свои двадцатые, тридцатые и большую часть сороковых лет на страх? И страх чего? Чего-то связанного с костями. Но сейчас он может мысленно произнести это слово, и ужас уже не будет вторить ему. От этого он чувствует растерянность и грусть, и, чего уж говорить, некоторое отчаяние при мысли о двух потерянных в автобусах десятилетиях и тысячах отчаянно накуренных вечеров.

Закипает чайник. Он заливает кипятком чайные пакетики, отжимает их, аккуратно опускает в нужное ведро, добавляет в чай молоко, выпивает свои таблетки и прячет баночку обратно в шкафчик. Затем возвращается наверх. Без тостов, потому что Марша не одобряет крошки в постели. Суставы начинают соединяться обратно. Он поднимается на лестничный пролет второго этажа, словно его возносит дружественный ветерок благополучия, и, войдя в спальню, видит, что Марша сидит на кровати, выставив свои прелести напоказ. Он чувствует внезапное желание швырнуть поднос в угол, как тарелку для фрисби, и заняться женой еще раз. Бексфордский Геракл!

Но хоть Марша и похлопывает по месту рядом с собой, она уже надела дневное деловое лицо. Она сверяется со списком дел и поглядывает на него поверх очков.

– Жареный цыпленок, – говорит она. – Эуа агойн[43]. Суп из окры. Перечный суп. Карри из козленка. Картофельный салат. Рис с горошком. Маленькие сосиски для малыша. На десерт мороженое и лимонная меренга. После церкви надо будет поторопиться.

Марша – это вечные списки. Будто вся жизнь – это какая-то кампания, требующая тщательного планирования. По факту же цыпленок маринуется в специях со вчерашнего вечера, плотно закрытый пищевой пленкой противень занимает в холодильнике целую полку; внизу, там, где обычно стоят контейнеры для овощей, козленок пропитывается травами и карри; фасоль тоже стоит, замоченная с вечера. Марша играет на опережение, как всегда. Но в три часа у них в саду будет обедать четырнадцать человек, а состав этой многочисленной семьи предполагает, что на столе должны быть и ямайские, и западноафриканские блюда. Когда она кормит незнакомцев в кафе, единственное, что стоит на кону, это благополучие их желудочно-кишечного тракта. Здесь же речь идет о ее гордости.

– Все будет замечательно, – говорит Бен. – Ты же сама знаешь.

– Все будет замечательно, потому что мы все сделаем замечательно, – отвечает она.

Бен не знает, можно ли считать его спасение отступлением Марши от свойственной ей практичности или же примером оной; спасла ли она его потому, что раз в жизни решила совершить что-то безумное, или же просто применила к его заблудшей душе свой методичный подход, с которым редактировала меню и просматривала ежемесячные счета от поставщиков.