Ведьмин Кут

– А-а, на поляне, – дед покашлял, – Плесни-ко чаю ишшо что ли, да бутербород сделай, там вроде должна колбаска остаться, глянь в холодильнике.

Алёшка, сгорая от нетерпения, мухой слетал на кухню, подлил в дедову чашку чаю, нарезал по-быстрому бутерброд, и вернулся к дивану. Дед снова углубился в просмотр новостей и Алёшка запереживал, что тот уже не станет рассказывать дальше.

– Деда, вот чай, держи.

– О, как ты быстрёхонько, одно слово – молодой, – дед шумно отхлебнул из чашки, с аппетитом откусил большой кусок хлеба с колбасой, при этом накрошив на пол добрую пригоршню крошек, и, прожевав, продолжил, – Стою я, значит, в кустах и на Нюрку гляжу, думаю, что же делать-то? Уже прохладно, ведь простынет дура. Надо, думаю, ей свою куртёху дать, чтобы срамоту прикрыла, да до дому проводить, ишшо нападут звери в лесу, али сама заплутает, явно же совсем с головой плохо стало у бабы, кори после себя всю жизнь, что мимо прошёл. А пока я эдак-то стоял да думал, Нюрка ко мне и повернись.

– Чего, – баит, – Глядишь? Иди сюда, Трофим. Угощу я тебя кое-чем.

Я от стыда аж покраснел, как мальчишка. Ить она голышом стоит передо мной, и нимало не стыдится. Я глаза отвожу, а ей хоть бы хны, стоит так невозмутимо, ровно так и надо.

– Да что ты, – говорит, – Столбом встал? Али тебя родимчик хватил?

И хохочет.

– Ага, – отвечаю, – Чичас, как же. Я на эту поляну ни ногой. Дурная она.

– Сам ты дурной, Трофим, – отвечает она.

Мне аж обидно сделалось.

– Чаво это? – говорю.

– А вот и того, – отвечает, – Что место это силищу такую имеет, что вам дурням и не снилась. И тому, кто с нею совладать может, она щедро отсыпет на все нужды.

– Вот те раз, – думаю, – Дурная меня дурнем называет. Дела-а-а.

И так мне стало зазорно, что я взял, да и шагнул на эту поляну, на Ведьмин Кут, значится. А то что же, девка храбрее меня, выходит? Не бывать такому. А Нюрка стоит, руки кверху задрала, а в руках кувшин, и в тот кувшин с неба струйка льётся, белая-белая, я голову поднял, святые угодники, да это ж та самая «верёвочка», что от месяца вниз тянется – и прямиком к Нюрке в кувшин! Я аж рот раскрыл. А она ко мне подошла и кувшином своим в лицо тычет.

– Во, – баит, – Погляди-ко.

Я заглянул, а в нём до краёв молоко плещется, и необычное такое, голубым светом отдаёт, сияет.

– Отпей, – говорит Нюрка, – Да только два глотка, не боле.

– И что со мной сделается? – спрашиваю.

– А ничего не сделается, – улыбается Нюрка, – Плохого. А вот кой-чего прибавится.

– Чего же?

– Ты ведь, Трофим, охотник, – кивает она на моё ружжо, что на плече висит.

– Ну, – отвечаю.

– Баранки гну, вот и станешь ты, Трофим, как молока этого отведаешь, язык птиц и зверей понимать.

Я на неё глянул, вроде не смеётся. На небо снова башку задрал, а месяц-то вовсе стал еле приметный, все силы она, видать, с него вытянула.

– И ты выпил, деда? – заёрзал на диване Алёшка.

– Вот взрызоватый, да ить я к тому и веду, погоди ты, – осадил его дед, откусил снова кусок бутерброда, запил чаем и продолжил.

– А, была не была, думаю, и хлебнул я два глотка из Нюркиного кувшина.

– И какое оно на вкус, молоко лунное?

– Да как тебе сказать, сладковатое такое, и травой скошенной пахнет, вроде как на ночном покосе. Выпил я и стою, прислушиваюсь к своим очучениям. Вроде живой, не отравила она меня.

А Нюрка и говорит:

– Ступай себе домой, Трофим. Скоро сам всё увидишь, что будет.

– На хоть куртку мою накинь, – отвечаю ей, – Отдашь как-нибудь. Только не при жене, а то ишшо подумает, что я к тебе захаживать начал.

– Да на кой ты мне сдался? – захохотала она.

Мне аж обидно опять стало – так она хохочет, ровно я уж вовсе никудышный мужичонка. И только я хотел было ей ответить, что я по этому поводу думаю, как она кругом себя завертелась, волосищами взметнула, свистнула и… пропала.

– Как это – пропала? – не понял Алёшка.

– А вот так и пропала, – сказал дед, – Оглянулся я, и вижу – один я стою, как дурак, на этой поляне. Дурак и есть, коли дуру послушал. Плюнул я, и домой потопал. Да по такой темнотище ишшо и ногу разодрал, на сук напоровшись. Злой пришёл, как чёрт, на дворе пора покосная, а я так повредился знатно. Замотал ногу, да спать лёг. А наутро встал – а раны-то и нет! Вот так, Олёшка. Вот тебе и молоко.

Глава 3

– А дальше, деда? – спросил Алёшка, потому как дед вдруг замолчал и внимательно принялся слушать новости, которые уже подходили к концу.

– Что дальше? – не понял тот.

– Ну, стал ты понимать, о чём птицы и звери говорят?

Дед вздохнул:

– Стал.

Глаза Алёшки разгорелись:

– И ты знаешь, о чём, например, говорит наша Мурка?

– Нет, теперь-то уже не кумекаю. Всего на год хватило того лунного молока, а после как отрезало, но и года достатошно было, чтобы напрочь мне всю сласть к охоте отбить. И всё эта Никаноровна, залягай её комар!

– Почему «залягай», деда? Ведь она тебе, можно сказать, подарок сделала, – удивился внук.

– Да какой это подарок? Тьфу ты, зло одно, – возмутился дед, – Я так охотиться любил, ажно жуть, а после того, как она меня опоила, что?

– Что? – эхом повторил Алёшка.