Ведьмина гора

Это уже не увлечение, а крушение сердца. Студенческий тон письма, который мог позволить себе в Хоннефе молодой учитель („сплю с англичанкой-гувернанткой, какие грудки, какие бедра!“), это теперь уже досадное прошлое. По улицам портового района идет взрослый, обманутый в своих надеждах человек. Он чувствует себя униженным и обиженным, не дают покоя сердце и самолюбие, непрестанная глухая тоска завладела им, как недуг. Всю лихорадку чувств он переживает так бурно, что после этого остается колышущаяся полоса печали, из которой возникают стихи, точно голос возвращающегося сознания. Бурное страдание приводит его в состояние мономании, ему кажется, что он всюду видит Анни, которую уже не увидит перед отъездом. Какой-то парень жуликоватой внешности напоминает ее выражением глаз. Он вглядывается в него, идет за ним, преследуя это ужасное гипнотическое сходство. Когда же теряет его из виду, замечает пьяную женщину со шрамом на шее, выходящую из кабака, она покажется ему так похожей на Анни, что он остановится с ужасом и неожиданной надеждой, взволнованный и опустошенный.

На драматическом материале этой прогулки, на лондонских переживаниях уже бродит бесовский эликсир поэзии, будущая „Песнь несчастного в любви“, пожалуй, самое потрясающее из его стихов:

Прощай, запутанная страсть,
Любовь пустая к той из женщин,
Что, наигравшись мною всласть,
В Германии в году прошедшем
Ушла, чтоб навсегда пропасть.
О Млечный путь, пресветлый брат
Молочных речек Ханаана,
Уплыть ли нам сквозь звездопад
К туманностям, куда слиянно
Тела возлюбленных летят!»

Ян повторил про себя: «Тела возлюбленных летят…» Но весь этот фрагмент не давал ему покоя, он несколько раз перечитал его, прежде чем отложил книгу в сторону. Неужели – действительно – можно дойти до столь опьяняющего состояния, что даже в пьяной женщине со шрамом видеть свою возлюбленную?

Возлюбленная нами никем другим возлюблена быть не может…

Ян вспомнил, как в эссе об Анне Ахматовой цитировал письмо ее близкого друга Николая Недоброво, адресованное Борису Анрепу от 27 апреля 1914 года:

«…Твое последнее письмо меня очень обрадовало – то, что ты так признал Ахматову и принял ее в наше лоно, мне очень дорого…

…Попросту красивой ее назвать нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и генсборовский портрет маслом, икону темперой, а пуще всего поместить ее в самом значущем месте мозаики, изображающей мир поэзии осенью».

Нет, все же: как интересно закручиваются порой коллизии, какие странные фортели выкидывает порой судьба?! – записывал Ян на листках, вырванных из блокнота, нахлынувшие внезапно мысли.

Ты знакомишься с человеком, выказываешь ему симпатию, он – тебе; ты рад, что образовался новый знакомый, с которым ты говоришь на одном языке; он тоже демонстрирует подобие радости.

Потом…

Нет, я даже не про отношения между мужчиной и женщиной, а то какой-нибудь специалист по межличностным отношениям вновь попеняет на излишне педалируемый «женский акцент».

Я сейчас о другом.

Пол в данном случае – простите – не имеет никакого значения.

Короче говоря, ты радуешься новому общению, оно для тебя приятно, комфортно, ты пытаешься даже каким-то образом помочь своему знакомцу, составить даже ему некую протекцию, свести с нужными людьми.

И вдруг, когда какая-то встреча из намеченных не удается, какая-то рекомендация срывается – и не по твоей вине, – твой приятель срывает с себя маску, и ты видишь волчий оскал: так стесняющийся своей фамилии прячется за звучным псевдонимом, так Савлы становятся Павлами, так у вампира после полуночи прорезаются клыки.

И это вовсе не тот случай, когда от любви до ненависти один шаг, потому как и любви не было, а была ненависть, ловко скрываемая, маскируемая. Ненависть ко всему, что не вписывается в траекторию карьеры и успеха.

«Германия останется, даже если мы все погибнем», – говорит герой одного фильма.

Странное ощущение овладевает тобой, когда ты сидишь ночью за экраном компа. Мерцает экран, посверкивает настольная лампа, и все вокруг погружено в мрак и тишину.

Окно приоткрыто, не слышно машин, воздух – по слову классика – чист и свеж, словно освободился от надоедливой бензиновой оболочки.