Ведьмина гора

И с телевизионных экранов льется сплошная унылость.

И театры унылые, как ржавые гвозди, пытаются изобразить подобие искусства, но все равно получается уныло.

Что же, неужели действительно унылая пора, но далеко не очарованье очей? Скорее, разочарованье.

Ян понимал, почему ему так нравится Таня, и дело тут вовсе не в возрасте. Ему казалось, что она относится к странному типу женщин, которые и в самом деле живут неспешно, вне времени и пространства; и попытка мужчин хоть как-то понять их, зацепить, узнать остаются безуспешными.

Такие женщины встречаются весьма редко, это какой-то особый тип организации.

Таких женщин надо любить, не спрашивая ни о чем, – как воздух, как траву, как ручей;

и быть готовым, что в любой момент все это может оказаться мифом.

Их оружие – легкая ирония; стиль поведения – странен; талант – ясен, но они – к их чести – отнюдь не щеголяют собственными достоинствами (в отличие от мужчин, которые нередко бывают снобами). Они изредка улыбаются своим мыслям, они с тобой и не с тобой; разве можно объять облако?

…Глубокой ночью, поставив машину на стоянку, Таня и Ян направились в гостиницу через парк, держась за руки, уставшие и переполненные впечатлениями.

Парк был как парк. Никаких особенных примет; парк – не графский, и старого пруда здесь не наблюдалось, и лилии не цвели. Правда, в изобилии водились акации: желтые лепестки, кружась, медленно падали на землю; и вот уже под ноги буквально стелился желтый ковер, закрывая собой ступени, ведущие вниз, и прилегающий к ним газон.

Лепестки падали, не переставая, некоторые доверчиво ложились в протянутую ладонь, ластились, как котята.

Странным образом в парке сосуществовали три цвета: зеленый – цвет газона; желтый – цвет осыпающейся акации; и… синий-синий – цвет разбросанных неподалеку друг от друга скульптур. Одна из них изображала Мэри Поппинс, взмывающую вверх с зонтиком в руках; вторая – сидящего на синем ящичке заклинателя змей, дующего в свою завораживающую дуду; кроме того, три синие скульптурки весело катили синий обруч по зеленой траве.

В парке никого не было в столь поздний час, казалось, что он заколдован.

Однако самое интересное таилось отнюдь не в этой заколдованности; в нижней своей части парк граничил с небольшим райончиком, в котором жили странные люди, ведущие свою родословную из дальних-дальних времен, глубокого прошлого.

И потому на границе парка и этого района реальность становилась призрачной, словно заглядываешь в пугающую глубь истории (а вот и люди эти показались в белых длинных одеждах – откуда они? из прошлого? настоящего? будущего?), и желтые лепестки, порхая по воздуху вместе с пестрыми бабочками, устроили цветной хоровод.

Катится, катится жизнь, как синий обруч на зеленой траве…

– Знаете о чем я сегодня думала, пока мы путешествовали? О том, что у каждого человека есть свой предел, я очень терпелива. Так жизнь научила и отец. Но иногда приходит предел терпению, обид, страданий, просто хочется взять поставить точку, но красиво, чтобы тебя запомнили. Чтобы знали, что ты причинила каплю боли, всего одну. Но на всю жизнь, в ответ на океан… – Таня помолчала. – Права ли я? Стоит ли отвечать на причиненную боль – болью?

Из дневника Татьяны Артищевой

В «Мыслях» Блеза Паскаля я прочитала странную, на мой взгляд, фразу: «Нас утешает любая малость, потому что любая малость повергает в уныние».

Потом задумалась: что же здесь странного, все правильно, мы подобны маятникам, колеблющимся между утешением и унынием; между двумя буквами «у». Ключевое слово: «малость» – вот этот маятник, от которого зависит состояние нашей души, и куда он нас качнет в ближайший миг – нам неведомо.

Я прекрасно понимаю, что мир – эфемерен, и мои отношения с Яном – эфемерны, и чем больше я к нему привязываюсь, тем больнее мне придется ему сделать, чтобы отодрать, отскоблить себя от него, но – при этом – и мне самой, я понимаю, будет больно, а может быть, больнее, поскольку мне никогда не было так хорошо. Наверное, еще и потому, что Ян – это другая жизнь, не соприкасавшаяся с моей реальной жизнью, где мой любимый старый город медленно и неотвратимо, на моих глазах, погружается в пучину забвения, и я – вместе с ним; я привязана к этому городу цепями, как привязан преступник к мачте тонущего корабля: все другие давно попрыгали в шлюпки и – возможно – спасутся, но только не он.

Кто-то скажет, что я слишком мрачно смотрю на жизнь, вместо того чтобы радоваться ей и не обращать внимания на то, что происходит вокруг. Но книга жизни, которую я пишу – и никак не допишу до конца, – не предназначена для того, чтобы видеть этот мир сквозь розовые очки. Я бы хотела, чтобы мой город принимал у себя миллионы туристов, я бы хотела, чтобы в моем городе сохранили и реставрировали памятники архитектуры, я бы хотела, чтобы власти не воровали и не брали взятки, я бы хотела, чтобы из него не бежали куда глаза глядят – люди, я бы хотела, чтобы этот город стал по-настоящему европейским, как был когда-то.

Вопрос в другом: много ли таких, как я?

Не думаю.