Ведьмина гора

Словно на гигантском армейском плану, пряча грустную улыбку, выстроились серые роты микрорайонов. Далече разносится зычный голос командующего, и также зычно отвечают ему колченогие командиры развернутых рот:

– Первый!

– Я!

– Второй!

– Я!

– Третий!

– Я!

– Четвертый!

– Я!

И так до девяти – девять микрорайонов, похожих друг на друга, как братья-близнецы, застегнутые на все пуговицы солдатской гимнастерки. Девять микрорайонов, убогих в своей безликости; девять безмолвных рот, открывающих рот исключительно по приказу командующего.

Впрочем, он жил в третьем, зажатом между первым, пятым и вторым.

Там, в третьем, трассирующей пулей тренькнули его детство и юность, просвистели, как ветер, юркнули, как мышь, в мешанину прошлого, да и замерли там навсегда.

Не раз и не два спрашивал он себя: «Ну почему третий? Почему суждено мне было провалиться в бездну бедности именно в этом, третьем микрорайоне?»

Он находил какое-то мистическое объяснение цифре «три», тревожащее его всю последующую жизнь. Но мистика – вещь весьма умозрительная; зрительно ее не узреть, умом не объять. Хотелось все-таки какой-то конкретности, которая катилась бы критическим обручем, обрученным с обреченной реальностью.

Третий микрорайон – это обреченная реальность; она была обречена с самого начала своего существования; сучьего существования, когда в маленьких, скукоженных комнатках ютились порой по нескольку семей. Кто-то называл это решением жилищного вопроса; кто-то бодро ставил галочку в графу соответствующего документа; кто-то с высоких трибун трубил о трудной тропе трудового народа; кто-то придумывал очередные ордена за подвиг и доблесть, как будто истинная доблесть нуждается в орденах; как знать, а может быть, истинной-то и не было, а были эти плевки на грудь, именуемые орденами?

Третий микрорайон – это отнюдь не рыцарский орден; это, скорее, орден веселых нищих, лукавых бродяг, это орден талантливых трудяг, орден бродяг, возникающих в топи третьего микрорайона.

Третий микрорайон – терпкое прошлое, настоянное на вареве первой любви, на первой страсти к рыжей девочке с веснушками, на первой трагедии, ворвавшейся в твою жизнь.

Почему он вспомнил вдруг о третьем микрорайоне? Что заставило его, удачливого, в общем, человека, вдруг заглянуть в прошлое, которое давно уже хранится за семью замками? Что заставило его задуматься о третьем микрорайоне, который сегодня все более походит на трущобы и на котором все более и более отчетливо проступает печать гибели и распада?

«В самом деле, – думает он, – разве можно вернуться в прошлое? Разве нужно туда возвращаться? Разве было там нечто такое, от чего не следует отказываться и о чем следует вспоминать? Весь этот мир, упакованный панельными домами, кривыми асфальтовыми дорожками, неказистым стадионом, кинотеатром, названным в честь столицы великой империи, – весь этот мир давно уже прах и тлен; обитатели его – мои сверстники – покинули его, трава пробивается меж асфальтовых щелей, магазины покосились, библиотека забита фанерными щитами, трамвайные пути забиты щебнем и мусором, некогда шумный, яркий и пестрый базар превратился в свалку, и разноцветное тряпье развевается над разломанными лотками, как знамя упадка и тлена…»

Он медленно бредет по ярко освещенной улице, навстречу ему течет радостный поток разноликой толпы, и толпа – эта – не та, и жизнь – не та, и город – не тот, и третий микрорайон, тронутый серой краской пыли, медленно, как корабль, погружается в пучину забвения.

Укротитель собак, или Время, в котором мы жили, люди, которые жили с нами рядом

…Он не считал себя жестоким. Говорил, что просто находчив и смел, и рассказывал в качестве доказательства, как сумел однажды укротить сторожевых собак.

А дело было так. Его машина стояла в гараже. Собственно, там было много гаражей, огороженных железной сеткой.

Ночью одна из собак охраняла эти гаражи, а днем резвилась в загоне со своими собратьями.

– Понимаешь, – вспоминал он, – мне как раз нужно было ночью поработать в гараже, именно ночью. (Повторю, что он считал себя находчивым, смелым и целеустремленным.)

Первым делом, подойдя к сетке, он стал дразнить собаку и раздразнил ее так, что она, рыча, бросилась с размаху на сетку. И тогда он сунул ей прямо в морду несколько горящих спичек.

И так – несколько раз, пока собака не перестала бросаться на сетку.

И тогда он вошел, торжествуя, а собака – вы не поверите – забилась в угол, скуля (а может – постанывая?)…

Ту же процедуру он проделал со второй сторожевой собакой, с третьей, с четвертой…

И с тех пор беспрепятственно входил в гараж в любое время ночи.

…Представьте себе, он не считал себя жестоким…

О прошлом

Человек порой цепляется за прошлое, как раб цепляется за полу своего господина, умоляя о милости и пощаде.

Я не цепляюсь за прошлое; оно для меня не более, чем набор спелых фактов, а не фата-моргана или моргающая от излишней прокрученности кинолента.