Ведьмина роща

Не сразу понял Хожий, что за напасть милой его сердце заморозила, да не туда и полетел беду избывать. Только поднялся от колхоза, налетели птицы, закричали, что брат его Глашеньку к реке заманил. Быстрее ветра помчался Хожий, вот уже река под крылом змеится, а посреди реки милая его стоит, низко так склонилась, того гляди волной захлестнет. Ринулся вниз, да не поспел: поднялась волна выше леса, вмиг не стало ничего! А как отступила вода, видит – соколиха белая уж над берегом кружит, сама, незнамо как, с водяным совладала. Проводил Хожий милую до луга, где дед Василий на рожке играл, дождался, пока Аксюта ее схватит да в колхоз поведет, а сам вернулся к реке брата к ответу призывать.

Никто не видел, как сошлись два брата у реки, как гнал старшой меньшого за дальние моря, покуда мать того под подол не упрятала. Долго гроза над океаном волну трепала, долго в гневе расшвыривал Хожий брызги соленые, сотрясал покои мачехины, да не пустила она его, не отдала пасынку кровь родную на растерзание. К вечеру остыл Хожий, подуспокоился и назад устремился, где ждала его любимая.

Рад был весь колхоз, что Глаша воротилась, обнимать ее бросились, целовать, дед Евграф с чердака гармошку достал, старушки платки цветастые из сундуков повынимали. А к ночи из Огневки да Ведьминой рощи люди пришли, в ноги Глаше кланялись, подарки приносили, прощенье вымаливали да впредь почитать ведьму обещались. И дядька Трофим с теткой Варварой здесь же, и Сашка с Егором – все живы-здоровы.

Развеселился народ, пляски, песни устроил – Глашу величать да Купалу встречать. Принялись костры жечь, хороводы водить. Улучила Глаша момент, когда жарче всего костры разгорелись, достала из кармана связку ракушек да в огонь бросила. Несся мимо цветной хоровод, за песнями веселыми не слышал никто, как закричали ракушки голосом человеческим, не видели, как поднялся дым едкий да в небо умчался. Одна Глаша это приметила да сокол золотой, что над рощей кружил без устали.

Развеялся дым черный, и сразу праздник в сердце Глашино ворвался, увидела ясно и народ пляшущий, и огни яркие на лугу, и звезды, что все небо до горизонта вызолотили. Запрокинула Глаша голову, руки вскинула, рассмеялась радостно, как ни разу здесь не смеялась. Отозвалась роща счастливым птичьим пересвистом, брызнули звезды с неба теплым летним дождиком, взметнулись искры рыжие к самым верхушкам березовым, ветер ленту голубую подхватил и туда же, к небу высокому тянет. А там, в вышине, над праздником, сокол золотой кружит да на милую свою смотрит. Протянула Глаша руки к нему, смеется заливисто, кружится по лугу. Вот она, ночь Купальская, что так ждали они, каждую минуточку поторапливали! Вот она, деревня, что ведьму молодую непросто и не сразу, а все ж приняла! Вот люди, молодые да старые, парни да девушки, родные да чужие совсем, – все радуются, солнце кострами высокими славят! Смотрит Глаша, голову задрав, на сокола золотого, и взлететь к нему хочется, и песня веселая стоять на месте не велит, ноги сами так и пританцовывают. Отчего милый к ней не спускается? Отчего танец с ней не разделит? Не помешает им больше ни ведьма старая, ни водяной, так чего же он кружит, точно ждет чего?

А деревенские ручеек затеяли, смеются парни и девушки, целуются, бегут вперед. Подскочила Аксюта, схватила сестру за руку, нырнули вместе под арочку невысокую, вынырнули, на звезды глянули да снова занырнули. Длинный ручеек, быстрый, растрепались, раскраснелись обе, пока до конца добежали. А там уж новая плясовая, новый хоровод подхватил под руки, закружил по лугу. И нет усталости гармонисту, точно всю жизнь только того и ждал, и нет конца хороводам да играм веселым. И радостно Глаше, и бежит вместе со всеми по лугу широкому, только нет-нет да глаза к небу поднимет: не улетел ли сокол ее ясный? А тот ниже спустился, да все не садится, все к танцам их не присоединяется. Не поймет Глаша, чего он выжидает.

Но вот заиграла гармонь медленнее, печальнее, обступили девушки Глашу, стали наряжать, жемчугами да яхонтами увешивать, расплетали косу длинную, в центр хоровода ставили, плач невестин затянули.