Ведьмы поместья Муншайн

Айви обходит винокурню, поочередно беря со столов всевозможные предметы и ставя их на место. В какой-то момент, когда она тянется к полке, оба рукава ее балахона сползают вниз, обнажив яркие татуировки, что тянутся от предплечий до самых запястий. Персефона зачарованно смотрит на эту красоту. Это еще не бессловесное общение с ведьмами, но очень-очень близко к нему.

Перехватив ее взгляд, Айви с улыбкой спрашивает:

– Что, любишь тату?

– Да, но папа запрещает мне их делать.

– Потому что ты слишком юна для этого, – говорит Айви. – Надо немного обождать, пока ты не станешь старше.

– Папа говорит, что тату смотрятся нормально, пока женщина молода и крепка телом. А когда они стареют, то на обвислой коже все это выглядит просто нелепо. – Последние слова Персефона заключает в кавычки, рисуя их в воздухе и многозначительно закатывая глаза по поводу такого свинского отношения к женщинам.

Иезавель понимающе хмыкает.

Айви возвращает на полку мензурку и внимательно смотрит на девочку. Потом она закатывает рукав и начинает рассказывать.

– Вот, видишь? – говорит она, указывая на ажурный лиловый цветок с радостно вскинутыми вверх лепестками.

Персефона зачарованно кивает.

– Это – Аретуза Бульбоза, или Пасть Дракона, безлистая орхидея, что произрастает на болотах. Руби увидела ее в моем учебнике по ботанике, когда ей было двенадцать. С тех пор это ее любимый цветок. – Айви нежно гладит татуировку. – Цветок этот очень редкий, он радостен и прекрасен, как и сама Руби. Я специально вырастила его к тридцатилетию Руби, и она сказала, что о лучшем подарке и мечтать не могла.

– Класс, – бормочет Персефона, пытаясь состыковать этот образ с жутким описанием Руби в таблоидах.

Айви разворачивает руку тыльной стороной и указывает на татуировку возле морщинистого бицепса. Девочка с интересом разглядывает роскошный цветок с фиолетовыми, синими и желтыми лепестками.

– Видишь? Это сибирский ирис Блэк Джокер. А этот пышный оранжевый цветок – желтая азалия, любимые цветы моей мамы. Она умерла, когда я была совсем ребенком. Время стерло много детских воспоминаний, но эти цветы говорят о ней все.

Айви показывает девочке и другие татуировки: листьев, насекомых и птиц, – объясняя, чем они знаменательны.

– Все это – мои воспоминания. С возрастом они становятся особенно важными, и иначе, чем таким способом, их трудно удержать в памяти. – Глаза ведьмы затуманиваются, словно она вот-вот расплачется.

– А еще, – говорит Иезавель, приложив ладонь к руке Айви, – нельзя лишать нас права рассказывать свои истории только из-за того, что кожа наша стала обвислой. Именно старость и опыт наделяют нас бо́льшими правами, чтобы высказаться и быть услышанными.

Айви снова напускает на себя строгий вид, и обе женщины возвращаются к своему занятию. Потом Айви интересуется:

– А как реагирует твоя мама, зная, что отец уничижительно отзывается о противоположном поле, и особенно – о пожилых женщинах?

– Она никак не реагирует, – говорит Персефона. – Она умерла. – Фраза эта звучит несколько резковато и даже обвинительно.

Женщины замирают и сочувственно глядят на Персефону, склонив головы набок. И именно в этот самый момент девочка чувствует приятие, ибо в каждой женщине заложена природная интуиция, желание утешить. И Персефона вдруг понимает, как ей этого не хватало и какой одинокой она была на протяжении всего прошедшего года.

Нет, она и не думала плакать, ей даже в голову такое не приходило, но так уж вышло, потому что Иезавель вдруг забормотала: «Ягодка моя…» и распахнула объятья, прижав ее голову к своей груди, баюкая ее, ласково поглаживая по спине. Айви стоит рядом, немного неловкая в проявлении своих чувств, но она здесь, рядом.

Да, Персефона пережила тяжелый год, потому что ее отец отстранился от всего именно тогда, когда она так нуждалась в нем.

– И как же это случилось? – спрашивает Иезавель.

Персефона высвобождается из объятий, продолжая шмыгать носом.

– Она умерла от рака, больше года прошло. – Персефона видит, что от ее слез на балахоне Иезавель осталось мокрое пятно. – Как ее только не лечили, ничего не помогало. И тогда она вернулась домой, чтобы спокойно умереть в кругу семьи.

– Что ж, это вполне естественно, – бормочет Айви.

Но Персефона мотает головой, переживая все заново:

– Да, только папа самоустранился. Сразу же, как мама вернулась, он все время пьянствовал в баре. – Персефона бросает сердитый взгляд на бутылки с ликером. – А когда он напивался, то ему было на все плевать, – продолжает она. – С тех пор он не просыхает. Мне кажется, он винит меня в маминой смерти. – В первый раз за все время она смогла сформулировать для себя, что происходит в их доме.

– Но с чего ты взяла? – спрашивает Иезавель, и Персефона благодарна за этот вопрос, за то, что никто не стал отметать ее доводы и что ее воспринимают всерьез.