Ведун поневоле

В момент заточения, я полностью отчаялся и до самого изломанного костного мозга осознал, что больше я не увижу солнечного света.

Почему то именно эта мысль окончательно ослабила желание сопротивляться. Пришло понимание, сколько же всего я совершил постыдного, сколько раз ошибся в своих решениях, чтобы оказаться здесь и вместо посильной помощи, невольно своему Отечеству породил новые проблемы.

Время истерлось в объятьях темноты. Еще первый час я отдавал себе отчет о количестве прошедших минут, но вскоре, не встречая никаких внешних раздражителей, я полностью потерял ощущение дня и ночи. От отчаяния хотелось постыдно плакать, проклиная миг моего появления на свет.

Спустя темную бесконечность слух предельно обострился.

Чувства обострились. Писк нескольких вездесущих крыс в углу склепа, просочившийся сквозь стенки гроба, их невесомый бег по пыльным, каменным плитам превратился в самый настоящий звон набатного колокола. Стук ослабленного сердца – в звуки громогласной сечи.

Почему то живо представилось, как с течением веков, серый грызун, обнаружив прохудившееся место в гробнице, торжественно обгладывает мой нос.

Это неожиданно помогло. Я с наслаждением ощутил столь острый приступ злости и отвращения к собственному положению, что плаксивое состояние улетучилось прочь, так и не успев окончательно отравить своей мышиной серостью пылающий кристалл души.

«Чтобы я, Гамаюн, сын Ульва, из рода Самославов, сдался без боя, поддавшись постыдному чувству паники?! Не бывать этому!» твердо решил я, делая первое осознанное усилие к возвращению в мир.

В холоде собственной запекшейся крови я сделал первое физическое движение. Трудно объяснить сколь дорого обошлось мне простое шевеление руки, направляемое к холодной стали древнего оружия, воткнутого в грудную клетку.

Мне казалось, что я стараюсь выдернуть вековое дерево, перебороть скалу или остановить реку, но, тем не менее, я продолжал медленное движение по направлению к клинку и в конечном итоге мои пальцы ощутили отравляющий холод металлической рукояти.

Обессиленные пальцы сомкнулись на ее ребристой поверхности, и без того усиливая давление на грудную клетку, которая, казалось, вот-вот проломиться вовнутрь под возросшей тяжестью.

Понимая, что я только что раздвинул свои физические и духовные пределы до максимума, не добившись ровным счетом никакого положительного эффекта, я впервые в жизни по-настоящему взмолился о помощи:

– Отец! – горячо, невнятно, путаясь в слогах, зашептал я темноте онемевшими устами, – помоги сыну своему! Оборони! Дай сил!

Никто не ответил в кромешной темноте. Холодно, разочарованно хмыкнув себе под нос, я решил, во что бы то ни стало подвинуть к кинжалу и вторую руку, проваливаясь в собственное одиночество.

Не успел – вдруг, безмолвным ответом невидимые пальцы сомкнулись поверх моих. Потом еще одни. И еще. Сотни рук древнего рода варягов, сквозь время и тьму опускались ко мне в гробницу, ложа руки на черный кинжал, добавляя необходимую силу моим перстам.

Это было настоящее чудо, перевернувшее мое расширяющееся мировоззрение. Всплеск эмоций был настолько силен, что силы, переданные Сетом по договору, пробудились в невообразимых глубинах естества, вливаясь в тройственный союз усилий – мой, древний и родовой. Это была яростная, чистая, абсолютная, мощнейшая сила порождённая человеком, порожденная мною.

Задрожала земля от нестерпимой борьбы стихий. Плотью я почувствовал, как шевелятся стены древних палат, осыпаясь ручейками пробудившейся почвы. Можете не верить, но создавалось впечатление, что несколько верст вокруг ходят ходуном по воле раненного пленника, расположившегося ровно посредине бушующей стихии.

Но и кинжал был не прост – оружие явно было заговорено сильнейшими ведунами своего времени.

Ни смотря на это, под взволнованный писк крыс и волны алых отсветов ярости из моих глаз, кинжал поддался давлению руки вовне, медленно, миллиметрами покидая пронзенную плоть.

Крышка саркофага, восстановленная хитрым Сетом, не стала препятствием столь могучему движению руки. Рукоять, осыпав мое лицо каменным крошевом, легко расколола и откинула многопудовую крышку, позволяя далекому, рассветному солнцу вновь озарить привыкшие к темноте очи.

Чувство времени вернулось ко мне. Больше полутора суток продолжалось заточение, но не это более поразило меня. Я заплакал от счастья, вглядываясь в алые лучи зимнего утра. В этот момент я понял, какой цвет изберу для знамени собственной борьбы.

Всплеск эмоций позволил продолжить борьбу. Когда острие кинжала окончательно покинуло меня, стало намного легче.

Устав от трудов, я уронил руку с извлеченным оружием себе на грудь, понимая, что если не отдохну прямо сейчас, я умру не от ран, а от усталости.

Скорее по инерции, чем по моей воле, с противным, протяжным скрипом зияющая рана на моей груди протянула от края к краю небольшие ручейки плоти и кожи, сплетаясь в единый, плотный рубец на груди.

Стало значительно легче, но на большее внутренних энергий не хватило. Создавалось впечатление, что жизненный ток ослабевает, становится все медленнее и медленнее.