Ведуньи из Житковой

Ей помнится, что появлялись они у Сурмены в основном под вечер, в сумерках, чтобы никто не узнал их, даже если и увидит. Приходили стыдливые, полные надежд, и Сурмена уводила их прочь, в темноту, освещенную лишь мигающим огоньком керосиновой лампы, который Дора провожала из окна глазами до тех пор, пока он не скрывался за гребнем холма.

Ее, Дору, вместе с Якубеком Сурмена всегда запирала в доме, чтобы ей и в голову не пришло следить за ними: не на что, мол, там тебе смотреть. Это еще больше разжигало Дорино любопытство, и она ни разу не смогла уснуть прежде той минуты, когда Сурмена и девушка возвращались. Но вместо того, чтобы выяснить наконец, чем же эти двое занимались, она слышала только шорох сухих трав, которые Сурмена насыпала в полотняные мешочки, и слова благодарности — после этого девушки стремительно исчезали в ночи.

Лишь однажды Сурмена совершила оплошность и забыла их запереть. Она клевала носом, завернувшись в шерстяной платок, возле теплой печки, и стук во входную дверь вырвал ее из дремоты. Она торопливо перелила в посудину травяной отвар, булькавший на плите, бросила в мешок нужные вещи и суматошно выскочила за дверь, забыв повернуть ключ в замке. Разумеется, Дора, бывшая, как всегда, начеку, пустилась следом. Под покровом ночи она шаг за шагом кралась за колеблющимся огоньком лампы, который в конце концов привел ее на лесную опушку, где бил их родник, разливавшийся небольшим озерцом.

Когда Дора приблизилась настолько, чтобы хорошо видеть и слышать, она заметила знакомую девушку из Грозенкова, которая, обнаженная, присела посреди озерца, и Сурмену, поливавшую ее травяным отваром, смешанным с водой из родника.

— Умываю тебя пятью пальцами, шестью ладонями, чтобы тот суженый пришел за тобой… чтобы стала ты для него бесценной, всех девиц милее, чтоб не мог он ни есть, ни пить, ни табак курить, ни веселым быть. А только к Ганочке крещеной бежать, пока не добежит и в жены ее не возьмет…

Сурмена то склонялась к воде, то снова выпрямлялась, чтобы омочить Гане все тело, она поливала ее волосы, разминала ей руки и ноги.

— Чтобы не были ему час часом, родня родней, сестра сестрой, брат братом, мать матерью, отец отцом, чтобы ничто ему не было мило, а только одна его суженая с Божьей помощью перед глазами его стояла.

Гана начала молиться.

— И кладу я тут свое заклятье, — продолжала Сурмена, обходя озерцо и осеняя его широкими крестами. Закончив, она достала из своего мешка кусок ткани для переноски травы, завернула в него девушку, обсушила, а потом, когда Гана уже одевалась, спросила: — Месячные-то когда ждешь?

— Через неделю, — стыдливо ойкнув, ответила девушка.

— Так-так. Значит, в первый же день замеси тесто на лепешки, в это тесто добавь три капли своей крови, месячной, что возьмешь с тряпочки, и один волосок со срамного места и дай тесту хорошенько подняться. Потом испеки лепешки и несколько самых красивых подержи под мышкой. Пары минут хватит, пока теплые еще будут, не горячие, чтоб не выронить. После уложи их на тарелку, а как этот Липтак мимо пойдет, предложи ему, да пускай побольше возьмет, коли они ему глянутся. Но все пускай не берет, а то раздаст еще. Он сам их съесть должен, понимаешь?

Гана натягивала блузку и юбку, и кивала, и ловила каждое Сурменино слово, чтобы ни в чем не ошибиться.

— А дома я еще дам тебе цветок амаранта, щирицу белую, будешь при себе носить, вот увидишь, до чего душистой станешь. Он-то точно учует.

Гана радостно рассмеялась и промурлыкала вполголоса копаницкую песенку:

А вам, парни, невдомек,
почто за мною ходите.
В фартук щирицы цветок —
и вы хороводитесь.

— Верно, верно, — кивала Сурмена.

Пламя керосиновой лампы, висевшей над озерцом, освещало всю эту поразительную сцену и двух ее участниц. Дора смотрела на них как завороженная. А несколько месяцев спустя она опять едва верила своим глазам, когда Гану — разодетую, в свадебном наряде, с высоким венцом из цветов на голове — вел в Грозенкове к алтарю один из младших Липта-ков. Почудилось ей — или и впрямь Сурмена с Ганой улыбались тогда друг другу не так, как остальные?

Дора вспомнила об этом, впервые прочитав приговоры Катержине Дивокой и Зузке Полашке. А потом вспоминала еще не раз, когда наталкивалась на подобные же случаи, показывавшие искусство любовной магии житковских женщин.