Ведуньи из Житковой

И к тебе обращаюсь, Яно Горчик, с которым я годами не разговаривал из-за межи в Копрвазах. И надо нам это было, скажи?! И ты на суды потратился, и я тоже. Стоило оно того? Вскорости лежать нам друг с другом рядом, а эту пару метров все равно уже никто не обрабатывает.

И у тебя, Марина Пеиухачка, должен я просить прощения. Молодой был — обещал взять тебя в жены, но не сделал этого. Позарился на имущество, что было у моей покойницы, да не принесло оно нам счастья — вдобавок половину его я пропил. К чему человеку имущество? Ни к чему. Только поздно я все это понял и не успел попроситъутебяпрощения. Такты, стало быть, не серчай и прости меня.

Напоследок извиняюсь перед всеми вами, кому я причинил зло, со всеми прощаюсь, всего доброго вам желаю и прошу прочитать за меня три раза «Отче наш».

Всхлипывающие плакальщицы разом стихли, и комната огласилась молитвой.

Дора украдкой наблюдала за соседями, истово шепчущими «Отче наш». Ее взгляд скользил по головам, склоненным над молитвенно сжатыми руками, пока не дошел до Янигены, которая пристально смотрела на нее из угла, да так, что Дора испугалась. «В чем дело?» — промелькнуло у нее в голове. Только когда Янигена кивнула в сторону Якубека, она поняла. Между его ладонями, сложенными на коленях, стояла бутылка самогона, опорожненная почти на треть. Видно, кто-то из добрых дяденек подсунул ему бутылку, чтобы бедняга тоже глотнул. И Якубек глотнул — и теперь непрестанно раскачивался на стуле взад-вперед. Дора еле успела подхватить его, чтобы он не свалился на пол, и так резко вырвала бутылку у него из рук, что из узкого горлышка пролилось несколько капель. Якубек ей только вяло улыбнулся.

Третий «Отче наш» был дочитан.

— Что ж, соседи, теперь вы тут посидите, сколь душе угодно, поешьте, выпейте да помяните добром покойного Матиаша Идеса. А утром в десять нас ждет священник.

Миссия певчего была окончена. Утомленный, он опустился на скамью прямо напротив Доры, грустно улыбаясь ей поверх гроба. Комнату наполнил гул, люди менялись местами, в толпе ходили тарелки с едой и все новые и новые бутылки самогона. Плакальщицы уселись вокруг головы покойного и затянули заупокойные песнопения. Матери сгоняли детей с печи и прощались с соседями.

— Значит, утром на кладбище!

— Оставайтесь с Богом, Дорличка, Якубек!

— Вы уж оплачьте его тут, как положено, — говорили они, многозначительно поднимая брови.

Дора вздрогнула. Неужели до них еще не дошло? Она никого оплакивать не намерена. Утром на похоронах все эти тетки будут перешептываться, что она, мол, ни слезинки не проронила. Пусть их.

Она обвела озабоченным взглядом комнату и наконец увидела Якубека. Тот отполз от стола с гробом в угол и съежился там, пьяно икая и заикаясь, когда кто-то подходил к нему, чтобы попрощаться. Люди гладили его по светлой головке, а он радостно хватал их за руки; было заметно, что он не понимает, почему соседи, обычно его избегавшие, так поступают.

Дора взяла у Янигены, протиснувшейся к ней сквозь толпу, бутылку самогона и сделала очередной глоток.

Гомон соседей, которые явно собрались провести тут ночь, перемежался с песнями плакальщиц, звучавшими все быстрее. Бутылки самогона перемещались по кругу, пирогов на тарелках убавлялось, то тут, то там раздавался смех. На гроб с новопреставленным уже никто не обращал внимания — как будто он уснул, а остальные решили его не будить.

Последнее, что она запомнила, перед тем как Янигена вывела ее наружу, был припев чардаша в исполнении подвыпивших плакальщиц и Баглар, который попытался закружиться посреди комнаты в танце с Тихачкой. При этом они топтали ногами тех, кто, как и Яку-бек, заснул на полу между грудой пустых бутылок и разбитыми тарелками.

Следующий день прошел получше. С раннего утра Дору целиком поглощало совершение под присмотром Багларки положенных действий. Уже в пять она поднялась наверх, в Копрвазы, разбудила всех остававшихся в доме и безжалостно влила в затхлую комнату изрядную порцию своего задора.