Ведуньи

В ответ Энни вытаскивает из собственного рукава совершенно высохший трупик землеройки и показывает нам, держа за хвост и слегка раскачивая. Некоторое время мы молча на это смотрим, потом мама сдержанно улыбается и говорит:

– Ну, ладно, уж это-то мы точно можем твоей лисичке отдать. Но потом ты домой возвращайся, у меня для каждого работа найдется.

Я невольно протестую:

– Мам, у нас же пока есть еда, давай какое-то время не будем в деревню ходить. Там на нас с такой злобой, с таким презрением смотрят! И потом, сейчас это просто небезопасно…

Мать прерывает меня:

– Мы не можем жить за счет тех крошек, что падают со стола этого сопляка, твоего возлюбленного. Да и нечего на его подношения рассчитывать – кто знает, в какой момент этот источник иссякнет. Так что вы с Энни вполне можете сходить в деревню и выпросить у людей одну-две монеты; ты ведь сама сказала, что без покровительства старого Томпсона нам уже не удастся ничего там продать, ни мои снадобья, ни мои амулеты. Так ведь?

Она умолкает, и мы с Энни дружно киваем.

– А теперь переоденься, – говорит она мне. – Кстати, откуда взялась эта одежонка?

Я, собственно, такой реакции и ждала.

– От одного друга из деревни.

Мать фыркает:

– У нас в деревне друзей нет.

– А у другой моей сестры есть, – говорит Энни.

Мать резко бледнеет, ее лицо приобретает оттенок перламутра; сейчас она кажется какой-то совсем хрупкой и испуганной. Растерянно озираясь, она спрашивает у Энни:

– Что? Какая еще другая сестра? – Она присаживается перед малышкой на корточки, берет ее за руки, трясет и все спрашивает: – Говори, что еще за другая сестра? О чем ты? Кого ты видишь?

Энни вытирает нос тыльной стороной ладони, смущенно на меня глядя, и я прихожу ей на помощь:

– Это она меня имеет в виду. Ей кажется, что я стала другой.

– Да, эта Сара похожа на прежнюю, но это не она, – подтверждает Энни. – Разве ты сама не видишь, мамочка?

Мать падает на колени, неловко сгорбившись и опустив голову. Энни наклоняется и ласково гладит ее по волосам, с тревогой заглядывая ей в лицо.

– А ты что подумала? – спрашиваю я у матери, дрожа от гнева и с трудом подчиняя себе дрожащие губы. – Что она видит призраков своих мертвых сестер? Что свидетели твоих былых деяний прокрадываются к нам в таком обличье, что лишь Энни способна их видеть?

Мать закрывает лицо руками, и плечи ее начинают вздрагивать. Но горе свое она выражает безмолвно – ради Энни, а может, и ради меня. И сейчас мне жаль, что я не успела перехватить те злые слова, что невольно вылетели у меня изо рта. Сейчас я готова их проглотить, да и язык свой заодно тоже.

– Мамочка, ты заболела? – шепотом спрашивает Энни. – Наверное, ты тоже слишком много этой пахты съела?

Я поднимаю узел со своей старой одеждой и направляюсь в соседнюю комнату. Когда я прохожу мимо матери, она вдруг резко выбрасывает руку и хватает меня за лодыжку. Мне становится страшно. А она смотрит на меня сквозь неряшливые пряди волос, прилипшие к влажному лбу, и говорит:

– Моя единственная мечта – это чтобы тебе никогда не довелось пережить то, что пережила я, и чтобы ты так и не узнала, что способно заставить женщину совершать те поступки, которые совершила я.

И тут в нашу дверь стучатся; довольно громко, но неторопливо. Тук-тук-тук. Постучавшись три раза, мужчина по ту сторону двери откашливается. Мне его голос явно незнаком. Мама, поднявшись с пола, прижимает палец к губам и глазами предупреждает нас об опасности. Она явно хочет, чтобы мы куда-нибудь скрылись.

Собственно, скрыться мы можем только в соседней комнате, где спим. Туда я и веду Энни. Потом вспоминаю, что глиняная куколка осталась на столе, быстро возвращаюсь и сую ее в карман. Энни удивленно на меня смотрит и уже собирается спросить, зачем я это сделала, но я успеваю закрыть ей рот рукой.

В дверь снова стучатся, на этот раз более громко и настойчиво, и мама, оглянувшись на нас через плечо и убедившись, что мы уже скрылись в соседней комнате, поправляет волосы, насколько это возможно, и настежь распахивает дверь.

Я жестом приказываю Энни лечь на нашу лежанку, но она только головой трясет и продолжает за меня цепляться, не сводя глаз с дверного проема. Но отсюда нам видна лишь мамина спина да краешек шляпы незнакомца. И еще носок его башмака, тщательно вычищенного, но теперь припорошенного пылью. Дверь в дом так и осталась открытой, и оттуда врывается волна свежего воздуха, достигая моего лица. Энни испуганно зарывается в мою юбку.

Шляпа незнакомца движется – такое ощущение, что он встал и осматривает нашу мать с головы до ног. Я слышу его голос, резкий и как бы нарезанный на отдельные слова. Словно каждое его слово – это камень с острыми краями, и он выкладывает их в ряд, но так, чтобы они не касались друг друга. Мама, видимо, предпринимает попытку закрыть дверь, и я вижу, как рука в перчатке снова ее открывает. Затем начищенные башмаки гостя делают несколько шагов по комнате; шляпа съезжает ему на затылок, когда он, задрав голову, осматривает провисшие балки и гнилую кровлю.