Вега — звезда утренняя

— Да, жена у тебя, Данилыч, действительно с тяжелым характером, — сказал дед Сашок, — а мальчонка — сила! Ты его, Данилыч, береги… Мы тебе всем обществом поможем… Глядишь, Глинка новый вырастет… Ты не улыбайся, дело я говорю.

Они помолчали. Красные точки папирос вспыхивали и гасли. Никита крепко спал, улыбаясь сквозь сон. Впереди у него была вся жизнь, прожито и сделано было совсем немного. Но это неважно: доброе начало — половина дела.

НАСТЯ

1

Поздно ночью я возвращался домой из Ясырок, куда ходил на «улицу» записывать частушки. Совершал я эти походы обычно с Настенькой, дочерью бакенщика Панфилыча, у которого снимал квартиру. Я приехал в эти места в отпуск. Сегодня же иду один, Настенька приболела и не могла быть на «улице».

Ночь ветреная, дождливая. Дорогу развезло, и я иду обочиной. Сзади слышно пофыркивание лошади. Я оборачиваюсь — смутное, все увеличивающееся пятно движется за мной. Это едет подвода. Мне повезло: с подводой я доберусь до дому за какие-нибудь полчаса. Я останавливаюсь среди дороги и поднимаю руку.

Вот и подвода: это фаэтон с поднятым кожаным верхом. Такие уже редко где встретишь. Кучер резко натягивает вожжи, и лошади останавливаются. Я спешу подойти и слышу, как из-под кожаного верха кто-то ленивым баритоном спрашивает:

— Ты что, Степан? Погоняй!..

— Да прохожий тут…

— Из районных, что ли, кто? — спрашивает беспокойный голос. — Инспектор?.. Нет? Тогда трогай дальше, дурная башка…

Лошадь резко рванула, обдав меня грязью, и затрусила вперед. Я еле успел отскочить от колес.

Стою и ругаюсь, благо кругом безлюдье. Отведя душу, со злобным упорством шагаю вперед, думаю: уж очень знакомый голос у того, кто кричал из фаэтона. Где я слышал этот баритон?..

Ветер приносит мерный шелест волн. Близко Дон. Ускоряю шаги. Вот и берег реки. Под ногами скрипит мокрый песок, видна колеблющаяся темная кромка воды. В стороне, где река делает излучину, смутно выступают очертания небольшой избы, золотой звездочкой дрожит огонек. Панфилыч и Настенька ждут меня. Я почти вбегаю под навес избушки и замечаю, что здесь стоит темная фигура.

— Эй, кто тут?

— Это я, — говорит Настенька, отделяясь от столба. Она зябко запахивает на груди платок. — Встречать хотела, думала, заблудились…

— Ничего, дошел… промок немножко…

— Ну и немножко! — улыбается она. — И есть небось хотите… Пошли в избу!..

У нас с Настей свои, особенные отношения: она частенько посмеивается над моими походами за частушками, но тем не менее любит сопровождать меня по хуторам. Когда я, сидя где-нибудь на завалинке, торопливо записываю слова понравившейся мне песни, она стоит рядом и смотрит на быстро бегающий по бумаге карандаш. А сама вся вытянется, прислушиваясь к песне, и на лице у нее удивление: слова, которые раньше казались привычными, звучат по-новому, тревожат сердце. Настя втихомолку пишет стихи, я об этом догадался сразу, как поселился у бакенщика, — сам когда-то занимался этим. Мне она их не показывает, а я не спрашиваю.

Мы входим в избу. Настя щурится от света и сбрасывает с себя платок. Она высокая, плотная. Каштановые волосы кудряшками падают на лоб. Глаза у нее ласковые и чуть удивленные, припухшие красные губы смеются.

— Вот, батя, заявился наш пропащий, — говорит она звонко.

Панфилыч поднимает голову от стола, на котором лежит сеть: он в свободное время плетет сети. Сняв очки, осматривает меня.

— Эге, брат Тихоныч, ты, как я погляжу, весь в грязи.

— Подвода обдала…

— Ишь, черти непутевые! Костюм заляпали. Раздевайся, сушить будем…

Я рассказываю, как было дело. Панфилыч слушает и вдруг восклицает:

— Эге, да это ж тебя Истомин — лесник придонского лесного участка, что на той стороне Дона.

— Зачем же ему так поступать?

— Не угадал кто… а с нашим братом, простым, то есть мужиком, он не церемонится! — говорит Панфилыч.

— Эх, какой ты, батя, человек, — укоризненно говорит Настя, — сам Игнату Кузьмичу не симпатизируешь, зачем еще и человека настраиваешь? Откуда ты взял, что проезжал Истомин?

— А у кого ж еще пролетка с верхом? — резонно замечает Панфилыч.

Он замолкает и склоняется над сетью.

— Я сейчас рыбы поджарю, — говорит Настя и уходит в сени.

Панфилыч приглашает меня за перегородку, достает из дальнего угла цибарку.

— Погляди-ка, что я промыслил нынче…

В цибарке с жестким костяным стуком трутся стерляди.

— Здорово! Где же это ты?..

— А у Кривого колена. Сегодня рыбакам помогал, сеть мою они пробовали… Мне еще одну связать надо…

— Что это ты взялся!

Панфилыч ставит ведро на место, оглядывается и шепотом говорит:

— Настюшке хочу обновку к именинам справить, соображаешь? Продам вот еще сеть, куплю ей отрез…

Я понимаю старика: заработок бакенщика скромен. Вот и приходится заниматься промыслом.

…За поздним ужином я рассказал Насте, какие новые песни записал на «улице», и между прочим сообщил, что сегодня там появился новый человек.

— Кто ж это? — заинтересовалась она.

— Не знаю. Студент, говорят, московский…

Настя навалилась грудью на стол.

— Не Юркой звать?

— Кажется… А что?

— Так… интересно вообще-то… да и знакомый у меня один есть Юрка, тоже в Москве учится, не тот ли?..