Вега — звезда утренняя

Я пожал плечами. Настя собрала со стола и вышла в сени. В окна избушки, постепенно стихая, стучали капли дождя, потрескивал фитиль керосиновой лампы. От тепла, сытного ужина и тишины меня стало клонить ко сну…

— Юркой, говоришь, звали парня-то? — неожиданно спросил Панфилыч.

Я с трудом стряхнул с себя дремоту:

— Юркой, а что?..

— Невысокий такой, тихонький?

— Ага…

— Ну, тогда беспременно он. Прилетел… вот уж я тебе скажу… — начал было Панфилыч с воодушевлением, но, увидев входившую Настю, поперхнулся. Настя подозрительно поглядела на него и присела к столу.

— Утихает дождик, — сказала она, — завтра погода хорошая должна быть… Я, батя, челнок у тебя с утра возьму, на ту сторону мне надо…

— Мне тоже надо съездить в район. И меня возьми, — сказал я.

Панфилыч хмуро смотрит на нас и, перестав ковыряться в сети, недовольно говорит:

— А на покос кто завтра пойдет? Сено-то корове надо запасать ай нет? Да тебе, Тихоныч, и ехать-то не в чем — костюм мокрый…

Мы обмениваемся с Настей понимающими взглядами: не любит старик одиночества. Но насчет покоса он прав: пора самая сенокосная. Придется отложить поездку.

Я ушел за перегородку и лег. Заснул не сразу: слышал, как скрипел дверью Панфилыч, выходя на улицу, чтобы посмотреть, горят ли бакены; как прошел по реке, глухо вздыхая, пароход и растревоженные волны долго еще тяжело бились о берег. Проснулся далеко за полночь. Из-за перегородки виднелся свет. Осторожно выглянув, я увидел, что Панфилыча нет, а за столом, упав головой на руки, сладко спит Настя. Исписанный лист бумаги лежал перед ней. Проходя в сенцы, я взглянул на строчки, разбежавшиеся по бумаге. Это были стихи:

Песней задержу тебя, любимый,
Чтоб до сердца добиралась дрожь,
Я не верю, что пройдешь ты мимо,
Как прошел косой и хмурый дождь.

Я тебя затем и призываю

И прошу с улыбкой, подожди,
Чтоб по жизни не прошел ты краем,
Как проходят серые дожди…

Я на цыпочках выбрался наружу и присел на берегу. От воды тянуло прохладой. В небе бежали тучи, закрывая луну, но иногда она прорывалась. Тогда река начинала играть на перекатах ярким светом, словно живая.

Из-за крутого берега выехала лодка, и тягучий скрип уключин раздался в тихом воздухе. Смотрю — знакомая сутуловатая фигура Панфилыча. Он подъезжает, выходит из лодки, садится рядом.

— Не спится?

Я молча киваю.

— Вон им тоже не до дремоты! — говорит он и показывает на тот берег. — Слышишь?

Слабый ветер доносит звуки баяна, людские голоса.

— Это у Истоминых?

— У них… сын на каникулы приехал, студент московский…

В голосе его слышатся откровенно неприязненные нотки.

Я улыбаюсь:

— Эх, Семен Панфилыч, да ты, я вижу, того… ревнуешь, что ли! А ничего не поделаешь, выросла девка — не удержишь, вылетит из гнезда все равно…

Панфилыч слушает, и на лоб его ложатся угрюмые морщины. Привык старик, что рядом всегда дочь, а вот теперь подходит пора расстаться, но он никак не хочет с этим примириться. Люди к старости всегда немного чудаковаты. Наверное, и я так же буду ворчать, когда моя дочь придет и заявит, что она хочет создать свою семью.

— Значит, говоришь, все одно ей улетать? — неожиданно перебивает мои мысли Панфилыч. — А ты думаешь, я этого не соображаю? Соображаю, брат… Но тут другая загвоздка. Я вот ее двенадцать лет на своих руках пестовал, мать-то, царство ей небесное, преставилась, когда Насте шесть лет всего было… Мог бы я жениться аль нет?

Я смотрю на него — он плечист и высок. На загорелом выбритом лице чернеют пытливые глаза. Я знаю, одевается Панфилыч всегда аккуратно: хоть и заплатанная на нем куртка, а чиста, хоть и старые брюки, а выглаженные.

— Да ты и сейчас хоть куда…

— Ага! Об этом я тоже когда-то думал. Однако не женился, дочери стыдно. Хватит, посходил с ума на своем веку, остепениться надо… Теперь такое дело: могу я за все это иметь угол под старость у родной дочери или нет?

Я пожимаю плечами:

— Разумеется.

— А я его не буду иметь. В доме Истоминых мне не жить, потому что я там буду все равно как синица в вороньей стае… Да и Настя тоже… Не могу видеть, как она жизнь себе испортить хочет, — глухо произносит Панфилыч. — Вот такое дело… как ты на это поглядишь?

Мне хочется рассеять его мрачное настроение, и я говорю шутливо:

— Что это ты, Семен Панфилыч? О Насте разве можно такое думать? И на Истомина у тебя что-то уж больно недобрый взгляд…

— Эх, Тихоныч! — говорит Панфилыч вздыхая. — А разреши поинтересоваться, как ты будешь смотреть на человека, который получает пятьсот рублей в месяц, а проживает две тысячи? А ведь это так и есть… Ты, Тихоныч, может, думаешь, завидую я? Нет, нечему завидовать. Те полторы тысячи, которые Илья Петрович помимо оклада проживает, — не его.

— Да-а, задал же ты мне, Панфилыч, задачу…

Он хмуро смотрит мне в лицо: