Вейская империя (Том 1-5)

Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на людей наместника вокруг, на неподвижного проповедника, подумал, стоит ли кончать жизнь самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в ноги и сказал:

— Смилуйтесь, почтеннейший! Я был введен в заблуждение бесчестным приказом!

А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:

— Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!

Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.

Его поездка от управы аравана была поистине триумфальной. Бьернссон ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной рясе, наспех наброшенной на плечи.

Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными в расчесанную гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не безмолвствовала. Она орала, приветствуя мудреца и правителя. Она орала так, что, если бы у яшмового аравана было что сказать, его все равно никто бы не расслышал. Впоследствии агенты Ханалая, рассеянные среди народа, подсчитали, что имя яшмового аравана было выкрикнуто десять тысяч и еще двести семьдесят три раза, а имя наместника Ханалая, — три тысячи и еще пятьдесят семь раз, и наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.

И вот теперь Бьернссон вернулся туда, откуда убежал вчера ночью, — во дворец наместника.

Деревянная дверь раздвинулась: на пороге беседки, неслышно ступая, показался наместник Ханалай. Ханалай сказал:

— Нынче основы земли и неба поколеблены, мир нуждается в переменах. Когда мир нуждается в переменах, небо возвещает свои указания через великого праведника. Великий праведник находит правителя, готового следовать его указаниям. Вдвоем мы перевернем ойкумену!

И бывший разбойник, почтительно склонившись, поцеловал колени нищего проповедника.

Так Свен Бьернссон, который хотел ни от кого не зависеть, оказался самым влиятельным землянином в империи — то есть игрушкой в руках Ханалая.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

15

Прошло три дня, и Киссур ворвался в кабинет Арфарры.

— Этот Ханалай, — закричал он с порога, — отложился от столицы! Он назвал вас самозванцем, а себе добыл того харайнского проповедника, которого величают настоящим Арфаррой! Назвался первым министром государя, до тех пор, пока к нему не объявится Нан!

Арфарра сидел, нахохлившись, в кресле. Глаза его были полуприкрыты. На спинке кресла сидели две священных бронзовых птицы, соединенных цепочкою и неодобрительно посматривали на юношу.

— Когда разбойника делают наместником, — орал в бешенстве Киссур, разве это кончится добром! Нан развратил всех чиновников, сверху донизу! Если бы не вы, я бы развесил их всех вокруг стены, по штуке на зубец!

— Если высшим чиновником может быть каторжник Арфарра, — тихо проговорил Арфарра, — почему им не может быть разбойник Ханалай?

Киссур словно налетел на камень с разбегу.

— Что вы говорите? Я… волею государя…

Старик засмеялся.

— Три недели назад, — сказал он, — был бунт в столице. Позавчера позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет. В Кассандане, видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом году налоги, а иначе, как предупреждает он, население провинции будет разорено, и ответственность за возмущение народа падет на мою голову. Сегодня такое же извещение прислал мне наместник Чахара…

— В Чахаре отличный урожай, — вдруг взвизгнул Арфарра, — при Нане все платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым, потому что глупее других! А теперь каждый будет делать то, что ему кажется выгодным в собственных глазах!

— Я вразумлю их, — возразил Киссур.

— Кто вы такой, чтобы вразумлять, — спросил Арфарра. Вы — выскочка, и я — тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан, завтра ради вас казнят половину высших чиновников, а послезавтра, пожалуй, казнят и вас самого! Каждый думает: когда падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем не больше прав на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, — цены на рынке не обманешь!

— Я запрещу рынок, — сказал Киссур.

— Ба, — засмеялся Арфарра, — рынок можно запретить, но цены-то останутся.

Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.

— Вы, — продолжал Арфарра, — обвиняли господина Нана в разорении государства! Хоть один наместник при Нане бунтовал или уклонялся от налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в столице и три непочтительности в провинциях: и это еще только начало! Вы разбили ойкумену, словно яйцо!

Киссур, как был, в своем атласном кафтане, сел на ковер, закрыл лицо руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко юношу. Он выбрался из кресла и встал у него над плечом.

— А что, — спросил Киссур негромко, — смерть моя что-то исправит?

— А что, — спросил Арфарра, — если разбить второе яйцо, — это починит первое?

Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной каймой.

— Это хорошо, — сказал Киссур, — что смерть моя ничего не исправит, потому что я все равно бы не убился.

Помолчал, повернулся и вышел.