Век

Тони вошел в затемненную спальню и осторожно прикрыл дверь. Смерть и жизнь после смерти в некотором отношении были его профессией, но близкая смерть его матери была такой личной и разрывающей душу, что он больше чувствовал себя маленьким мальчиком, теряющим что-то бесконечно дорогое, нежели кардиналом. Он пересек комнату с высоким потолком, обставленную старой мебелью, со столиками, заваленными безделушками и фотографиями членов семьи и друзей, с шелковыми абажурами, старинными картинами. «Какая она крошечная! — подумал он. — Эта хрупкая женщина на огромной кровати...»

Казалось, она спала. Он опустился на колени возле кровати и начал молиться. Внезапно он почувствовал ее руку на своей щеке. Он взял ее и поцеловал ладонь. Теперь она глядела на него и улыбалась.

— Кардинал, — прошептала она. — Как я горжусь тобой.

Он хотел сказать ей, что сам он собой не гордится, что вся его жизнь священника была бесконечной борьбой с похотью и другими страстями, что для продолжения своей карьеры в курии он задушил в себе многие критические мысли о политике Ватикана, что он уделял внимание операциям с валютой и золотом, увеличением средств на счетах в швейцарских банках и инвестициям в итальянскую промышленность во много раз больше, чем человеческим душам, и несомненно больше, чем бедным. Ему хотелось рассказать ей о своих страхах за будущее церкви в связи с угрозой фашизма и нескончаемой эрозией «модернизма». Но он ничего не сказал ей о своих грехах и страхах. Он сказал ей только о своей любви.

— Мамочка, — сказал он мягко, — я горжусь тобой. Все, что ты делала, было так хорошо...

— Нет, нет, — перебила она. — Я не святая. Далеко не святая.

— Ты святая для меня.

— Молись за меня, дорогой. И еще молись за Фаусто. Я очень беспокоюсь за него, так что... Хотя, я думаю, он переменился, а как ты думаешь?

— Я тоже так думаю. Он начал ненавидеть фашистов.

— Благодарение Господу.

Она закрыла глаза, и на мгновение ему показалось, что она уже отошла. Но вдруг она начала снова говорить, почти неслышно:

— Я стала такой старой. Прошлое ушло навсегда, правда? Все было таким прекрасным когда-то, но все кажется... безобразным теперь. Твой отец был таким красивым... — Она опять замолкла на время, а потом сказала: — Теперь я должна повидать Фаусто.

— Да, мамочка.

Он поднялся с колени и наклонился к ней, чтобы ее поцеловать. Она ему улыбнулась:

— Прощай, мой дорогой. Я тебя люблю так сильно.

— И я люблю тебя, мамочка.

Он взглянул на нее в последний раз, отошел от кровати и направился к двери. Там он на мгновение остановился, чтобы вытереть слезы, и вышел из спальни.

— Фаусто, она хочет тебя видеть.

Его близнец встал и подошел к двери. На мгновение взгляды братьев встретились, и Тони показалось, что его брат испуган. Он открыл ему дверь, и Фаусто вошел в спальню. Фаусто выглядел испуганным, потому что он был охвачен ужасом. Его страшила мысль, что, находясь на смертном ложе, его мать станет укорять его за фашистское прошлое. Он подошел к кровати и опустился на колени. Он не знал почему, но именно коленопреклонение показалось ему тем, что следовало в этот момент сделать. Она протянула ему руку, и он взял ее.

— Два изумительных мальчика, — прошептала она. — Один хороший и один плохой, хотя я думаю, что ты больше не плохой.

— Я был во многом не прав, мамочка.

— Очень легко быть плохим, ты знаешь. Чтобы быть хорошим, надо много трудиться. Как Тони. Он мне не сказал, но я-то знаю, как он страдает, чтобы быть тем, кем он стал. Ты должен тоже немного пострадать, Фаусто.

— Я уже страдаю, мамочка. И очень.

Она погладила его по голове:

— Да, я тоже так думаю. Я уже чуть было не лишила тебя наследства. Я почти стала тебя ненавидеть. Конечно, мать не может по-настоящему ненавидеть свое дитя, но я была близка к... Ты получишь все, кроме завещанного церкви. Но поклянись мне, что ты ни лиры не дашь фашистам. Ты меня понял? Ни одной лиры.

— Клянусь, мамочка. Они ничего не получат.

— Я вижу, ты правильно меня понял, слава Богу. — Она немного помолчала, а затем произнесла: — Теперь поцелуй меня.

Он поднялся с колен и поцеловал ее.

— Позаботься об Энрико, — прошептала она. — Он напуган.

— Я знаю. Он будет в безопасности.

— Хорошо.

Она закрыла глаза, и он стал целовать ее руку, рыдая от стыда за все огорчения, которые он ей доставил. И пока он целовал ее руку, она скончалась.

ЧАСТЬ X

ЛЮБОВЬ ГАБРИЭЛЛЫ

1940

ГЛАВА 44

Ник Кемп едва узнал Габриэллу фон Герсдорф, настолько она изменилась. В его памяти Габриэлла осталась высокой, толстой и неуклюжей девчонкой, которую приводила в нью-йоркскую квартиру их родителей младшая сестра Эллен. Но это изумительное двадцатилетнее создание, которое улыбалось ему на террасе дома Морриса и Барбары Дэвид в Беверли-хиллз, лишь отдаленно напоминало застенчивую школьницу, какой он знал ее шесть лет тому назад.