Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Что касается Бродского, то его статус нобелевского лауреата и американского поэта-лауреата позволял ему, как и Набокову, легко найти издателя своих самопереведенных стихов. Однако критические отзывы о набоковском сборнике «Стихи и задачи» были довольно мягкими по сравнению с уничижительной критикой, обрушившейся на автопереводы Бродского. Наиболее яростным нападкам его англоязычные стихотворения подверглись со стороны двух известных британских поэтов и критиков Кристофера Рида и Крейга Рейна295. Названия их рецензий – «Great American Disaster» («Великая американская катастрофа») и «A Reputation Subject to Inflation» («Инфляция репутации») – говорят сами за себя. Даже среди симпатизирующих Бродскому критиков, признававших его умение писать сильные стихи по-английски, мы видим определенную настороженность в отношении его самопереводов. Дэвид Бетеа придерживается мнения, что Бродский безусловно был способен творить великую поэзию на английском языке296. Тем не менее, анализируя один из самых известных текстов Бродского, стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку» (в английском переводе «May 24, 1980»), Бетеа так характеризует оригинал и перевод: «Это стихотворение звучит исключительно мощно на русском, особенно если вы слышали, как его читает сам Бродский. К сожалению, значительная часть этой мощи утрачена в переводе (сделанном самим автором)»297. Бетеа далее не разъясняет, почему он считает этот перевод неудачным. За него такие разъяснения дали другие критики. В своих саркастических нападках на Бродского Рид и Рейн (которые не знали русского языка) сосредоточились именно на этом тексте как особо наглядном примере неправильного обращения Бродского с английским. Скептической оценки этот самоперевод Бродского удостоился и со стороны более тонких критиков – например, Чарльза Симича и Валентины Полухиной, – которые могли сравнить английскую версию с русским оригиналом298.

Поэтические самопереводы Цветаевой, Набокова и Бродского не нашли положительного отклика у аудитории, и это отчасти обусловлено тем, что никто из них не желал идти на уступки в угоду вкусам и ожиданиям предполагаемых читателей. Если Цветаева и Бродский настаивали на сохранении размера и рифмы в переводе, которые не могли не восприниматься публикой, привыкшей к свободному стиху, как нечто чужеродное и искусственное, то несколько неуклюжий буквализм Набокова явно противоречил сложившимся представлениям о поэтичности. Кроме того, нельзя ожидать, что привыкший к силлабическому стиху читатель может по достоинству оценить тонкости силлабо-тонической просодии, которая, скажем, на французский слух звучит монотонно. Известный в эмиграции критик Владимир Вейдле, который прекрасно разбирался в русском и французском стихосложении, так описал свою реакцию на цветаевские переводы Пушкина: «Цветаева невольно подменила французскую метрику русской. Для русского уха переводы эти прекрасны, но как только я перестроил свое на французский лад, я и сам заметил, что для французов они хорошо звучать не будут»299. Примечательно, что немногочисленные положительные отзывы о переводах Цветаевой на французский по большей части принадлежали русскоязычным читателям, т. е. тем, кому перевод и не нужен. То же верно и в отношении английских самопереводов Бродского. Наиболее высокой оценки его англоязычная поэзия и самопереводы удостаиваются со стороны родившихся в России исследователей (Ишов, Берлина, Кельберт), а не со стороны носителей английского языка.

В своей диссертации, посвященной самопереводам Бродского, Наталья Рулева (для которой русский язык родной) приходит к выводу, что английские тексты Бродского следует читать не так, будто это изначально написанные на английском произведения, но «осознавая ценность их иностранности»300. Возможно, секрет оценки самопереводов Цветаевой и Бродского заключается в том, что их нужно читать вместе с русским оригиналом. Иначе говоря, идеальным читателем их переводов может быть не моноязычный носитель французского или английского, но тот, кто знаком с обеими версиями. Родной язык такого читателя не столь важен, как его способность прочесть и сопоставить обе языковые инкарнации стихотворного текста.

Михаил Эпштейн, опираясь на концепцию диалогизма Бахтина, вводит для такого подхода понятие «interlation» («соразвод», т. е. соположение двух языков). Эпштейн пишет: