Век Екатерины Великой

В Ораниенбауме образ жизни сохранялся тот же, что и в прошлые годы, с тою лишь разницею, что число голштинского войска и офицеров-авантюристов увеличивалось из года в год. Понеже для такого количества не могли найти квартир в ораниенбаумской деревушке, где вначале насчитывалось всего двадцать восемь изб, голштинцев расположили лагерем. Число же их никогда не превышало тысячу триста человек. Офицеры обедали и ужинали при дворе. Петр Федорович допускал к оным ужинам не токмо певиц и танцовщиц, но и множество мещанок весьма дурного толка, посему Екатерина предпочитала избегать сих обедов. На маскерадах, задававшихся Великим князем в Ораниенбауме, она являлась всегда одетой просто, без украшений и уборов. Великая княгиня преследовала своей целью произвести надлежащее впечатление на императрицу. Та не любила пиршества, устраиваемые племянником, ибо те превращались, по ее монаршему мнению, в сущее непотребство. Однако государыня по непонятным причинам их терпела – по крайней мере, не запрещала. Екатерина узнала, что Ея Императорское Величество сказывала, будто маскерады в Ораниенбауме доставляют Великой княгине столь же мало удовольствия, как и ей, императрице, и что Екатерина Алексеевна появляется на них в простых нарядах и никогда не ужинает со всем тамошним сбродом.

Пытаясь занять себя чем-то полезным, Екатерина Алексеевна принялась за разбивку сада в Ораниенбауме. Предвидя, что муж не даст ей и клочка своей земли, она попросила князя Голицына, хозяина прилегающих земель, продать ей часть, так как они свою землю никак не использовали. Купчая была сделана без промедления. В остальное время Великая княгиня совершала прогулки пешком, верхом или в кабриолете, и, когда бывала у себя в комнате, читала, делала записи в тетрадь, но более всего размышляла о событиях, связанных с арестом фельдмаршала Апраксина, кожей предчувствуя, что впереди ее ждут не самые лучшие времена.

В Ораниенбауме стало известно, что 14-го августа произошло сражение при Цорндорфе – одно из самых кровопролитных не то, что за войну, но и за весь век, понеже потери каждой из сторон насчитывали свыше двадцати тысяч человек – убитыми и пропавшими. Поговаривали, что сам принц Август Саксонский бежал с поля боя без оглядки. Убитых токмо русских офицеров насчитали более тысячи двести. В обществе говорили о победе русского оружия, но все тайно перешептывались, что потери обе стороны понесли равные, так что в течение трех дней после битвы ни одна из двух армий не смела приписать себе выигрыша. Лишь на третий день прусский король велел служить молебствие в своем лагере, а российский генерал Фермор – прямо на поле сражения.

Горе императрицы Елизаветы Петровны и ее подданных было безмерно. Всех столь впечатлили детали сей битвы, что еще спустя долгое время повсюду слышались сожаления о произошедшем. Многие плакали о погибших близких друзьях и знакомых. Несколько дней гулко звонил колокол по убитым солдатам, генералам и тем, кого ранило или кого взяли в плен. Через некоторое время, после расследования военных действий, было признано, что военные действия генерала Фермора велись неразумно и недальновидно. Войско его ненавидело и не имело к нему никакого доверия. Двор его отозвал и назначил генералом графа Петра Салтыкова, коего направили из Украйны, а пока тот добирался до армии, отдали командование генералу Фролову-Багрееву, но с секретным предписанием ничего не делать без генерал-лейтенантов графа Петра Румянцева и князя Александра Голицына, шурина Румянцева. Румянцева обвинили в том, что, когда он с корпусом в десять тысяч человек находился на высотах, откуда слышно было канонаду близкого сражения, он не пришел на помощь. Графу Румянцеву не понравилось, когда его шурин, князь Голицын, придя после сражения к нему в лагерь, поведал ему о страшной бойне. Намек Голицына он воспринял как навет, нахамил ему и отказался его видеть, назвав самого Голицына трусом, каковым тот никогда не являлся. Вся армия знала о неустрашимости князя Голицына паче, нежели о храбрости графа Румянцева, человека безответственного, ленивого и безалаберного. Однако бесполезно было что-либо доказывать – ему все сходило с рук. Все знали тайну его рождения: он был побочным сыном самого Петра Первого, родным братом императрицы Елизаветы.

* * *

Екатерина попросила Станислава некоторое время не показываться при дворе, объяснив ему, что его постоянное присутствие раздражает Петра Федоровича. Граф Понятовский сознавал, что Екатерине, пять месяцев носившей под сердцем ребенка, хотелось как-то снять тяготившее ее напряжение, и две недели, изнывая от тоски по ней, он не появлялся.