Век Екатерины Великой

Что же делать? Как и в прежние, наиболее сложные периоды своей жизни, Екатерина написала государыне письмо, уверяя ее в своей полной преданности и любви. Но ответа не последовало. Оставалось токмо одно – сыграть роль, и Екатерина, сказавшись больной, не выходила, ожидая ответа императрицы. На первой неделе Поста она решила говеть, лишний раз показывая первой во всей империи православной христианке, Елизавете Петровне, свою приверженность к православной вере. На второй или на третьей неделе ее постигло новое горе. Встав однажды утром, она узнала от своего камердинера, что граф Александр Шувалов велел позвать Прасковью Никитичну. Оное показалось Екатерине довольно странным, и она с беспокойством ждала, когда камер-фрау вернется, но напрасно. Около часу дня граф Александр Шувалов пришел сообщить ей, что императрица нашла нужным удалить Владиславову. Сердце Великой княгини оборвалось: вот она, откровенная немилость императрицы! И что она сулит – понятно всем. Никитична для Екатерины была надежным тылом, другом, можно сказать – матерью. Все помыслы Никитичны были направлены на нее, Великую княгиню, кою та искренне любила всем сердцем, пользуясь полной взаимностью Екатерины. Великая княгиня залилась слезами. Плача и всхлипывая, она причитала:

– Конечно, Ея Императорское Величество вольна брать от меня и назначать ко мне кого ей угодно, но мне тяжело все более и более убеждаться в том, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости ее… Дабы было меньше несчастных, я молю вас, Александр Иванович, и заклинаю упросить Ея Императорское Величество отослать меня к моим родным, покончить поскорее с положением, до коего я доведена, и в коем делаю всех токмо несчастными.

На что, как всегда неприятно мигая глазами, Шувалов ответил:

– Ничуть Владиславова не несчастна, она вернется в свою семью. Таков приказ государыни Елизаветы Петровны.

Екатерина взглянула на него залитыми слезами глазами и отчаянно, тонким голосом продолжила:

– Никитична любила меня и свою работу, она не могла давать какое-либо разъяснение в чем бы то ни было, понеже ни она, ни кто-либо другой не пользуется моим полным доверием. Зачем было убирать человека, к коему я привыкла и привязалась?

Граф Шувалов хотел ответить, но, видя ее рыдания, сам неожиданно прослезился. В конце концов, уходя, он пообещал, что императрица сама поговорит с невесткой. Екатерина вернулась в спальню, куда тут же явились фрейлины и камердинер. Не переставая плакать, Великая княгиня рассказала им, что случилось.

– Что же теперь будет? – спросила одна из опечаленных фрейлин.

– Теперь пришлют какую-нибудь другую камер-фрау, – печально молвил Шкурин.

– Ежели ко мне приставят на место Никитичны какую-нибудь дуэнью, которая мне не понравится, то пусть она приготовится с моей стороны к самому дурному обращению, кое можно себе представить, включая и побои. Никитичну мне никто и никогда не заменит.

Василий Шкурин удрученно заметил:

– Да, подобную Прасковье Никитичне трудно сыскать в целом царстве.

Екатерина расплакалась еще сильней.

– Да, – говорила она, захлебываясь слезами. – Передайте сие всем тем, у кого появится охота принять оное место, кого захотят назначить ко мне, понеже я устала страдать, и вижу, что моя кротость и терпение ни к чему не ведут, а токмо вредят всему, что меня касается. С сего дня я намерена совершенно переменить свое поведение.

Екатеринино явное желание распространить при дворе сей разговор было исполнено ее людьми молниеносно. Весь остаток дня Великая княгиня плакала и, едва дотронувшись до еды, взволнованно расхаживала взад и вперед по комнате, закатывая и раскатывая рукава (признак самого плохого расположения духа) в полном одиночестве, раздумывая над своей судьбой. Вечером неожиданно к ней вошла одна из ее камер-юнгфер, Екатерина Ивановна Шаргородская. Плача и с искренним сочувствием, она обратилась к Великой княгине со словами:

– Мы все боимся, как бы вы с вами ничего не случилось от того состояния, в коем мы вас видим. Позвольте мне пойти нынче к моему дяде.

Дядей же ей приходился общий Екатерины с императрицей духовник, Кирилл Тарловский.

Тронутая участием хоть одного человека в ее теперешнем тяжелом положении, Великая княгиня вновь заплакала, но быстро взяла себя в руки.

– Ничего мне теперь не поможет, Екатерина Ивановна.

Но камер-юнгфера со слезами на глазах настаивала:

– Я с ним поговорю, передам ему все, что вы мне прикажете, и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы оным будете довольны.

Екатерина Алексеевна, видя ее доброе расположение, подробно рассказала положение вещей – о том, как она написала императрице, и обо всем остальном. Взволнованная, но решительная Шаргородская ушла и вернулась к ночи.