Век Филарета

19 февраля 1857 года к графу Толстому в Синод пришло высочайшее повеление: внести мнение митрополита киевского Филарета на совокупное рассмотрение Святейшего Синода, но предварительно сообщить митрополиту московскому.

Глава 11 Очки

Зима долго собиралась в тот год. Дожди, холод и сырость измучили Филарета, отказавшегося от выездов в город и ходившего по дому в шубе и валенках. Наконец в середине декабря выпал снег, и после каждый день сыпал то реже, то гуще, навёрстывая упущенное. Ударили морозы. Небо прояснилось, и яркое, но холодное солнце частенько проглядывало сквозь бледную пелену облаков. Самочувствие владыки улучшилось, и он смог вернуться к обычному порядку своей жизни.

Слабый утренний свет едва показался в окнах домашней церкви на Троицком подворье, как литургия уж закончилась. Иерей и диакон вошли в кабинет владыки за благословением и откланялись. Эконом заглянул за дозволением купить к Рождеству побольше ёлочек и украсить ими двор перед храмом.

– Для чего ж новая трата?

– Для услаждения взоров, ваше высокопреосвященство, – с почтительною улыбкою ответил эконом. – Да и какая там трата!..

Эконом зашёл за явно пустяшным делом, чтобы самолично убедиться в добром здравии владыки, и Филарет понял это. Он знал, что строг, и старался быть строгим, потому с удивлением замечал проявления любви от близких, которым и доставалось от него более всех иных.

– Дозволяю! И больше по пустякам не беспокой, – не удержался владыка от внушения. – Позови, кто там дежурит.

Вошёл молодой послушник Алексей, недавно присланный из лавры. Высокий худой парень с длинными русыми волосами, обрамлявшими по-мальчишески нежное лицо с едва пробивавшимися усами и бородкою, пал в ноги. Филарет лёгким движением перстов благословил.

– Где Никодим?

– Отпущен вами, владыка, – севшим от робости голосом ответил послушник.

– А Парфений?

– Тоже отпущен.

Верно, только вчера отпустил братьев к родичам в село Кунцево до рождественских праздников. И зачем обоих отпустил? Надо что спросить – и некого… Ко всему и секретарь слёг в горячке.

– Вот что, сын мой, надобно: затерялись где-то очки мои. Сыщи их поскорее.

– В серебряной оправе или в черепаховой? – деловито уточнил послушник.

– В черепаховой! А насчёт серебряных – ты пошли, кого найдёшь, к отцу наместнику, я их у него оставил, пусть пришлёт поскорее. Заодно пусть вернут в лавру полотенце, которое я ошибкою с собой прихватил.

Едва позавтракали просфорою и тёплым липовым отваром, как с молитвою на устах Алексей сунулся в дверь столовой.

– Нигде нет, владыка! – шумно переводя дыхание, отрапортовал он.

– Где искал?

– В спальне, в кабинете, в алтаре, в приёмной.

Филарет посмотрел в устремлённые на него с надеждой большие голубые глаза малого. Ждёт, видно, что назову место… Вот оказия! Старею!..

– А хорошо смотрел?

– Хорошо, – честно ответил малый. – Могу ещё раз посмотреть!

– Погоди… Без очков мне как без рук!.. Где я был вчера?

– У его сиятельства князя Сергея Михайловича Голицына…

– Верно. Там мог оставить.

– Оттуда заехали на торжественный акт в университет…

– И там мог оставить. Экзамен долгий был… Пошли-ка в оба места кого-нибудь, пусть спросят.

– Некого, владыка. Эконом с работниками на базар ушли, а дворника я в лавру отправил.

– Тогда сам беги!

– Как же я вас одного оставлю? – вырвалось у послушника. Стоял с заалевшими щеками в полной готовности выполнить любую волю. Мальчик мой милый…

– Да разве я младенец немощный? – нарочито повысил голос митрополит. – Впрочем, погоди… Кучера-то никуда не отправил?

– Нет.

– И то ладно. Скажи ему, что часа через два поедем к князю на Волхонку. А сейчас давай, Алексей, просителей приёме. Есть там народ?

– Немного есть.

– Я иду в приёмную, а ты пускай по одному.

Уж сколько лет тянулся поток богомольцев на Троицкое подворье. Последнее время владыка служил реже, по слабости голоса и проповеди его стали редкими, из-за немощей частенько отменял приём, хотя особо нуждающимся посылал через келейника своё благословение с финифтяною иконкою.

В этот раз первым вошёл рослый, плечистый диакон с шапкою красивых каштановых кудрей. Пал в ноги, а получив благословение, бойко изложил дело: желает получить священническое место, для чего месяц назад представил составленную проповедь.

– Помню! – живо сказал владыка и глянул в глаза преданно уставившегося диакона. – Слово твоё красочно и сильно, а вот дух неверный – чрезмерно обличительный. Пишешь, что вне храма люди почта всё время проводят в занятиях, ведомые развращённою своею волею. Ну что ты написал? Ты же всех обругал!.. Знаешь ли, что это значит. Это значит быть или пьяницей, или картёжником, или развратником. Сознаешь ли ты себя таким? Если сознаешь, то тебя надобно сана лишить… Уста иереев сохраняют разум, а твои уста разума не сохраняют. Ступай.

Оробевший диакон, мигом потерявший всю самоуверенность, вышел на цыпочках. Вошла баба с девицею. Тулупы, видно, оставили в прихожей, обе закутаны в платки, в руках узелки, из-под длинных юбок едва видны серые валенки. Пали в ноги и хотели было на коленях остаться, но владыка приказал сесть на лавку.