Век Людовика XIV

Спиноза сыграл скромную, почти скрытую роль в возникновении французского Просвещения. Лидеры этого горения использовали библейскую критику Спинозы как оружие в войне против церкви, они восхищались его детерминизмом, его натуралистической этикой, его неприятием замысла в природе. Но они были озадачены религиозной терминологией и очевидным мистицизмом «Этики». Мы можем представить себе реакцию Вольтера или Дидро, Гельвеция или д'Ольбаха на такие высказывания, как «Умственная интеллектуальная любовь к Богу есть та самая любовь к Богу, которой Бог любит самого себя». 189

Немецкий дух был более восприимчив к этой стороне мысли Спинозы. Согласно беседе (1780), о которой сообщает Фридрих Якоби, Лессинг не только признался, что был спинозистом на протяжении всей своей зрелой жизни, но и утверждал, что «нет другой философии, кроме философии Спинозы». 190 Именно пантеистическое отождествление природы и Бога взволновало Германию романтического движения после того, как Aufklärung при Фридрихе Великом отжила свой век. Якоби, поборник новой Gefühlsphilosophie, был одним из первых защитников Спинозы (1785); другой немецкий романтик, Новалис, назвал Спинозу «der Gottbetrunkene Mensch»; Гердер думал, что нашел в Этике примирение религии и философии; а Шлейермахер, либеральный теолог, писал о «святом и отлученном Спинозе». 191 Молодой Гете был «обращен» (по его словам) при первом прочтении Этики; отныне спинозизм пронизывает его (несексуальную) поэзию и прозу; отчасти благодаря спокойному воздуху Этики он вырос из дикого романтизма Гетца фон Берлихингена и «Лейдена юных Вертеров» в олимпийское спокойствие своей последующей жизни. Кант на некоторое время прервал этот поток влияния; но Гегель исповедовал, что «чтобы быть философом, надо сначала быть спинозистом»; и он переформулировал Бога Спинозы как «Абсолютный Разум». Вероятно, что-то от спинозовского conatus sese preservandi вошло в «волю к жизни» Шопенгауэра и «волю к власти» Ницше.

Англия в течение столетия знала Спинозу только понаслышке и осуждала его как далекого и ужасного людоеда. Стиллингфлит (1677) неопределенно называл его «поздним автором, [который], как я слышал, пользуется большой популярностью среди многих, кто вопит о чем-либо атеистическом». Шотландский профессор Джордж Синклер (1685) писал о «чудовищном сброде людей, которые, следуя гоббсианскому и спинозианскому принципу, пренебрегают религией и недооценивают Писание». Сэр Джон Эвелин (1690?) говорил о «Трактате теологии и политики» как об «этой позорной книге», «жалком препятствии для искателей святой истины». Беркли (1732), причисляя Спинозу к «слабым и нечестивым писателям», считал его «великим вождем наших современных неверных». 192 В 1739 году агностик Хьюм с опаской относился к «отвратительной гипотезе» «этого знаменитого атеиста», «всеми печально известного Спинозы». 193 Только после романтического движения на рубеже XVIII и XIX веков Спиноза по-настоящему проник в английские умы. Тогда он, как никакой другой философ, вдохновил на метафизику юных Вордсворта, Кольриджа, Шелли и Байрона. Шелли цитировал «Tractatus theologico-politicus» в оригинальных примечаниях к «Королеве Мэб» и начал его перевод, к которому Байрон обещал написать предисловие; фрагмент этой версии попал в руки английского критика, который, приняв его за произведение самого Шелли, назвал его «рассуждениями школьника… слишком грубыми для публикации целиком». Джордж Элиот перевела «Этику» с мужественной решимостью, а Джеймс Фрауд 194 и Мэтью Арнольд 195 признавали влияние Спинозы на их умственное развитие. Из всех интеллектуальных продуктов человека религия и философия, кажется, живут дольше всего. Перикл знаменит тем, что жил во времена Сократа.

Среди философов мы особенно любим Спинозу, потому что он был также святым, потому что он жил, а также писал философию. Добродетели, восхваляемые великими религиями, почитались и воплощались в изгое, который не мог найти приют ни в одной из религий, поскольку ни одна из них не позволяла ему представить Бога в терминах, которые могла бы принять наука. Оглядываясь на эту самоотверженную жизнь и сосредоточенную мысль, мы чувствуем в них элемент благородства, который побуждает нас хорошо думать о человечестве. Давайте признаем половину той ужасной картины, которую нарисовал Свифт о человечестве; давайте согласимся, что в каждом поколении человеческой истории и почти везде мы находим суеверие, лицемерие, коррупцию, жестокость, преступления и войны: в противовес им мы ставим длинный список поэтов, композиторов, художников, ученых, философов и святых. Тот самый вид, на котором бедняга Свифт мстил за разочарования своей плоти, написал пьесы Шекспира, музыку Баха и Генделя, оды Китса, «Республику» Платона, «Принципы» Ньютона и «Этику» Спинозы; он построил Парфенон и расписал потолок Сикстинской капеллы; он зачал и лелеял, даже если распял, Христа. Человек сделал все это; пусть он никогда не отчаивается.

ГЛАВА XXIII. Лейбниц 1646–1716

I. ФИЛОСОФИЯ ПРАВА