Век Людовика XIV

Не стоит тратить время на описание недостатков этого полиморфного множества идей: время уже давно совершило эти неприятные похороны. Критики обвиняют Лейбница в повсеместных заимствованиях: его психологию они находят у Платона, теодицею — у схоластов, монады — у Бруно, метафизику, этику и соотношение разума и тела — у Спинозы. Но кто может сказать что-то по этим проблемам, кроме того, что уже было сказано сотни раз? Легче быть оригинальным и глупым, чем оригинальным и мудрым; на каждую истину найдется тысяча возможных ошибок, и человечество, при всех своих усилиях, еще не исчерпало возможностей. У Лейбница много глупостей, но мы не можем понять, что это — честная глупость или защитное обесцвечивание. Так, он говорит нам, что когда Бог сотворил мир, он в мгновение ока увидел в мельчайших подробностях все, что должно было произойти в истории. 93 «Я всегда начинаю как философ, — говорил он, — но всегда заканчиваю как теолог». 94-т. е. он считал, что философия не достигает своей цели, если не ведет к добродетели и благочестию.

Его долгие и дружеские дебаты с Локком дали ему одну из многих его претензий на значимость. Возможно, он преувеличивал врожденность «врожденных идей», но он признавал, что это скорее способности, инстинкты или склонности, чем идеи; и ему удалось показать, что сенсуализм Локка чрезмерно упрощал процесс познания и что «разум» по своей природе — хотя и в грубой форме при рождении — является органом для активного приема, манипулирования и преобразования ощущений; здесь, как и в своих взглядах на пространство и время, Лейбниц стоит высоко как предшественник Канта. Учение о монадах пронизано трудностями (если они не протяженны, то как любое их число может произвести протяжение? если они «воспринимают» вселенную, то как они могут быть невосприимчивы к внешнему воздействию?), но это была озаряющая попытка преодолеть пропасть между разумом и материей, сделав материю ментальной, а разум материальным. Конечно, Лейбницу не удалось примирить механизм и замысел в природе, или механизм в теле со свободой в воле; а его разделение разума и тела после того, как Спиноза объединил их в один двусторонний процесс, стало шагом назад в философии. Его претензии на то, что это лучший из всех возможных миров, были галантной или обнадеживающей попыткой придворного успокоить королеву. Самый ученый из философов («целая академия в себе», — называл его Фридрих Великий) писал теологию так, словно в истории мысли ничего не произошло со времен святого Августина. Но при всех его недостатках его достижения в науке и философии были огромны. Патриот и при этом «добрый европеец», он вернул Германии высокое место в развитии западной цивилизации. «Из всех, кто прославил Германию, — писал Фридрих II, — наибольшие заслуги перед человеческим духом оказали Томазиус и Лейбниц». 95

Его влияние уменьшалось по мере того, как его теология теряла свое лицо перед моральным сознанием человечества. Через поколение после его смерти его философия была систематически переформулирована Кристианом фон Вольфом, и в измененном виде она стала доминирующим направлением мысли в немецких университетах. За пределами Германии его влияние было незначительным. Хотя большинство его трудов вышло на французском языке, они были слишком фрагментарны, чтобы оказать какое-либо последовательное или концентрированное влияние; сборник не появлялся до 1768 года, и даже тогда некоторые важные, но гетеродоксальные вещи были исключены, и им пришлось ждать до 1901 года, чтобы появиться в печати. Его вычислениям была суждена победа, но на полвека его соперники, Ньютон и Локк, унесли все с собой и стали кумирами французского Просвещения. И все же даже в этом экстазе разума Бюффон считал Лейбница величайшим гением своей эпохи. 96 Выдающийся немецкий мыслитель двадцатого века Освальд Шпенглер считал Лейбница «без сомнения, величайшим интеллектуалом в западной философии». 97

В завершение этих превосходных слов можно добавить, что в целом семнадцатый век был самым плодотворным в истории современной мысли. Бэкон, Декарт, Гоббс, Спиноза, Локк, Бейль, Лейбниц: вот величественная череда людей, согретых вином разума, радостно уверенных (большинство из них), что они могут понять Вселенную, вплоть до формирования «ясных и отчетливых идей» о Боге, и ведущих — все до последнего — к тому пьянящему Просвещению, которое должно было потрясти и религию, и правительство во время Французской революции. Лейбниц предвидел этот конец; и хотя он до конца продолжал защищать свободу слова, 98 он призывал вольнодумцев задуматься о влиянии их устных или письменных высказываний на мораль и дух людей. Около 1700 года в «Новых сочинениях» он произнес замечательное предупреждение: