Век Людовика XIV

— «Так любите же разум; пусть ваши сочинения черпают из него и свое великолепие, и свою ценность». 53 Никакой сентиментальности, никакого эмоционализма, никакой напыщенности; никакого педантизма, никакой искусственности, никакой напыщенной неясности. Идеал в литературе, как и в жизни, — стоическое самообладание и «ничего лишнего».

Буало любил Мольера, но сожалел о его спусках в фарс. Он любил Расина, но, видимо, не замечал его романтической экзальтации чувств и его взрывоопасных героинь — Гермионы, Береники, Федры. Воин должен преувеличивать свою долю правды. Буало был слишком похотливым бойцом, чтобы понять слова Паскаля о том, что сердце имеет свои причины, которые не может понять голова, и что литература без чувств может быть гладкой, как мрамор, и холодной. Гораций допускал наличие чувств: «Если хочешь, чтобы я плакал», чтобы я чувствовал то, что ты пишешь, «ты должен сначала прослезиться» — ты должен сам почувствовать, о чем идет речь. Вся литература и искусство Средневековья остались скрыты от Буало.

Влияние его учения было огромным. На протяжении трех поколений французская поэзия и проза пытались придерживаться его классических правил. Эти правила были использованы при формировании стиля английской литературы «века Августа», которому Поуп откровенно подражал в своем «Очерке критики» (L'Art poétique). Влияние Буало принесло и вред, и пользу. Отрицая воображение и чувство, оно затормозило поэзию во Франции после Расина и в Англии после Драйдена; стих в своих лучших проявлениях приобрел чеканную форму скульптуры, но потерял тепло и цвет живописи. Тем не менее было хорошо, чтобы идеал разума вошел в беллетристику; слишком много глупостей было написано о любви и пастухах; Европа нуждалась в гневном презрении Буало, чтобы очистить литературный воздух от абсурда, жеманства и поверхностных чувств. Возможно, отчасти благодаря Буало Мольер поднялся от фарса к философии, а Расин усовершенствовал свое искусство.

Как и Буало, купив в подарок от короля (1687) дом и сад в Отей, он ничего не сказал в своих трудах об окружающей его природе, за исключением того, что отныне эти поля носят имя Депрео. Там почти все оставшиеся годы он жил в простом покое, никогда не посещая двор, но тепло принимая своих друзей. Люди отмечали, что «у него было много друзей, хотя он обо всех говорил плохо». 54 Он был достаточно смел, чтобы выразить сочувствие Порт-Роялю и сказать одному иезуиту, что «Провинциальные письма» Паскаля — шедевр французской прозы. Он пережил всех, кто принадлежал к кругу, в котором он был заслуженным теоретиком: Мольера давно уже не было в живых, Лафонтен ушел в 1695 году, Расин — в 1699-м; старый и больной сатирик с чувством говорил о «дорогих друзьях, которых мы потеряли и которые исчезли velut somnium surgentis» — как сон человека, пробуждающегося ото сна. 55 Когда смерть приблизилась, он покинул Отей и отправился умирать (1711) в покои своего духовника в монастыре Нотр-Дам. Там, надеялся он, сатана не посмеет его тронуть.

VI. РОМАНТИЧЕСКИЙ ПРОТЕСТ

Дамы не столь благосклонно относились к классическим канонам разума, умеренности и сдержанности, как старый Корнель и молодой Расин. Их мир был царством чувств и романтики, и браки по расчету, которые они заключали, скорее возбуждали, чем сдерживали любовные фантазии. Наряду с классической драмой романтический роман приобрел огромные масштабы, широкое признание и международное влияние. Дамы Франции никогда не испытывали недостатка в таких романах и никогда не находили их слишком длинными. Когда Готье де Ла Кальпренед остановил свой «Клеопатр» после десяти томов (1656), его невеста отказалась выходить за него замуж, пока он не закончит его еще в двух. 56

Миля. Мадлен де Скюдери поработила половину Франции своими десятитомными романами «Артамен, или Великий Сайрус» (1649–53) и «Клели» (1654–60). Французское общество было польщено тем, что в этих романтических пролиферациях герои под псевдонимами описывали и разоблачали знаменитостей того времени. Вскоре дамы и кавалеры в салонах называли себя именами из романсов, учились вздыхать и отрицать, как их герои и героини; мадемуазель де Скюдери сама стала Сафо, и так к ней обращались в салонах до конца ее девяносто четвертого года. Она писала в угоду своему брату Жоржу, публиковала свои книги под его именем и предпочитала его слежку браку. Ее господство над грамотными женщинами и надушенными мужчинами продолжалось до тех пор, пока мольеровские «Придирки» и «Знатоки женщин» не изменили литературную моду; тогда Мадлен мужественно скрыла от прессы последние из своих девяноста томов. Те, кто страдает от нехватки времени, все еще могут найти в пятнадцати тысячах страниц «Великого Кира» или десяти тысячах «Клели» отрывки, отличающиеся деликатностью чувств или замечательные по анализу характера. А Ла Скюдери заслуживает памяти еще и за то, что трудился на благо женского образования во Франции.