Век Наполеона

В крупные министерства он выбирал людей с первоклассными способностями, таких как Талейран, Годен и Фуше, несмотря на их беспокойную гордость; для остальных, и в целом для административных должностей, он предпочитал людей второго ранга, которые не задавали вопросов и не предлагали собственных мер; у него не было времени и терпения на подобные дискуссии; он полагался на собственное суждение, принимая на себя ответственность и риск. Он требовал от своих назначенцев клятвы верности не только Франции, но и себе; в большинстве случаев они с готовностью соглашались, чувствуя завораживающую силу его личности и величие его замыслов. «Я вызывал подражание, вознаграждал за любые заслуги и раздвигал границы славы».107 За свой метод подбора помощников он поплатился тем, что постепенно окружил себя слугами, которые редко осмеливались подвергать сомнению его взгляды, так что в конце концов его поспешности и гордыне не было никаких преград, кроме силы его внешних врагов. Коленкур в 1812 году был исключением.

Он был суров к подчиненным: строг к ним, не торопился хвалить, но был готов поощрить за исключительные заслуги. Он не верил в то, что они могут чувствовать себя уверенно; некоторая неопределенность в сроке службы должна побуждать их к усердию. Он не возражал ни против их связей, ни даже против некоторых сомнительных элементов в их прошлом, поскольку это давало ему возможность закрепить их хорошее поведение.108 Он использовал своих помощников до предела, а затем отпускал их на пенсию с щедрой пенсией и, возможно, каким-нибудь неожиданным дворянским титулом. Некоторые из них не дожили до этой развязки; Вильнев, потерпевший поражение при Трафальгаре, покончил с собой, не выдержав упреков. Наполеон недолго терпел протесты против своей суровости. «Сердце государственного деятеля должно быть в голове»;109 Он не должен позволять чувствам мешать политике; в управлении империей человек мало что значит — если только он не Наполеон. Возможно, он преувеличивал свою нечувствительность к личному обаянию, когда говорил: «Мне нравятся только те люди, которые мне полезны, и только до тех пор, пока они полезны»;110 Он продолжал любить Жозефину еще долго после того, как она стала помехой его планам. Конечно, он лгал по необходимости, как и большинство из нас; и, как большинство правительств, он подделывал свои военные сводки, чтобы поддержать общественный дух. Он изучал Макиавелли с карандашом в руке; аннотированный экземпляр «Князя» был найден в его карете при Ватерлоо. Он считал хорошим все, что способствовало достижению его целей. Он не ждал, пока Ницше выведет его «за пределы добра и зла» в «воле к власти»; поэтому Ницше назвал его «тем самым Ens realissimum» и единственным хорошим продуктом Революции. «Сильные — добрые, слабые — злые».111 сказал император. «Иосиф, — скорбел он, — слишком хорош, чтобы быть великим человеком»; но он любил его.

С этими взглядами, усвоенными на Корсике и на войне, было связано его часто повторяемое мнение о том, что людьми движет и ими можно управлять только интерес или страх.112 Так, год за годом, эти чувства становились рычагами его правления. В 1800 году, отправляя генерала Эдувиля подавлять восстание в Вандее, он посоветовал ему «в качестве полезного примера сжечь две или три большие коммуны (города), выбранные среди тех, чье поведение хуже всего». Опыт научил его [первого консула], что впечатляюще суровый поступок в тех условиях, с которыми вы столкнулись, является самым гуманным методом. Только слабость бесчеловечна».113 Он проинструктировал своих судебных ставленников выносить суровые приговоры. «Искусство полиции, — говорил он Фуше, — состоит в том, чтобы наказывать редко и сурово».114 Он не только нанял большой штат полицейских и детективов под началом Фуше или Ренье, но и организовал дополнительное тайное полицейское агентство, в обязанности которого входило помогать Фуше и Ренье и шпионить за ними, а также докладывать императору о любых антинаполеоновских настроениях, выраженных в газетах, театре, салонах или книгах. «Принц, — говорил он, — должен подозревать все».115 К 1804 году Франция стала полицейским государством. К 1810 году в стране появилось множество небольших Бастилий — государственных тюрем, в которых политические преступники могли быть «задержаны» по императорскому приказу, без регулярной судебной процедуры.116 Однако следует отметить, что у императора были моменты милосердия. Он помиловал многих, даже тех, кто замышлял его убийство,117 а иногда смягчал суровость судебного наказания.118 В декабре 1812 года, обращаясь к Коленкуру, он размышлял: