Век Наполеона

Нашему гиду было трудно оценить нюансы немецкой поэзии и даже немецкой прозы; она привыкла к французской ясности и находила тевтонскую глубину заученной неясностью. Но она была на стороне немцев в романтическом восстании против классических образцов и ограничений. Она определила классический стиль как основанный на классике Древней Греции и Рима; романтическая литература, напротив, выросла из христианской теологии и чувств, уходя корнями в поэзию трубадуров, рыцарские легенды, мифы и баллады раннесредневекового севера. В основном, пожалуй, разделение заключалось в классическом подчинении «я» реальности и романтическом подчинении реальности «я».

Поэтому мадам де Сталь приветствовала немецкую философию, несмотря на ее трудности, ведь, как и она сама, она делала акцент на самости; она видела в сознании чудо, превосходящее все революции науки. Она отвергала психологию Локка и Кондильяка, которые сводили все знания к ощущениям, а все идеи превращали в следствия внешних объектов; это, по ее мнению, неизбежно вело к материализму и атеизму. В одной из самых длинных глав своей книги она попыталась, со скромными оговорками, изложить суть «Критики» Канта: она восстановила разум как активного участника концепции реальности, свободу воли как активный элемент в определении действий и моральное сознание как основной компонент нравственности. С помощью этих теорем, по ее мнению, «Кант твердой рукой разделил различные империи души и чувств».57 и тем самым заложил философскую основу христианства как эффективного морального кодекса.

Несмотря на то, что она превратила шестую заповедь в посрамление, мадам была убеждена, что ни одна цивилизация не может выжить без морали, и ни один моральный кодекс не может обойтись без религиозной веры. Рассуждения о религии, утверждала она, — коварная процедура; «разум не дает счастья вместо того, что он отнимает».58 Религия — это «утешение страданий, богатство бедных, будущее умирающих»;59 В этом император и баронесса были согласны. Поэтому она предпочитала активный протестантизм Германии притворному католицизму Франции высшего класса; она восторгалась могучими гимнами, которые звучали из немецких глоток в хорах, домах и на улицах, и не одобряла французскую манеру наблюдать за биржей и оставлять бедняков заниматься Богом.60 У нее нашлось доброе слово для моравских братьев. Последняя глава ее книги — призыв к мистическому «энтузиазму» — внутреннему ощущению вездесущего Бога.

В целом, с учетом ограничений, наложенных темпераментом и временем, «О Германии» была одной из выдающихся книг эпохи, пьянящим прыжком от Коринны к Канту; и Наполеону следовало бы обезоружить ее слабой похвалой — как превосходную для женщины, не сочувствующей проблемам управления. Она резко осуждала цензуру, но запретить книгу во Франции означало проиллюстрировать и укрепить ее доводы. На многих страницах она восхваляла Германию за счет Франции, но часто она восхваляла Францию за счет Германии, и сотни отрывков раскрывали ее любовь к родной и запретной земле. Она легко касалась заумных тем, но стремилась заинтересовать широкую аудиторию во Франции и тем самым способствовать международному взаимопониманию. Она призывала к взаимообогащению культур, что помогло бы Наполеону объединить Рейнскую конфедерацию с Францией. Она писала умно, иногда остроумно,61 украшая свои страницы яркими представлениями и идеями. В конце концов она открыла Германию Франции, как Кольридж и Карлайл вскоре открыли ее Англии. «Эту книгу, — сказал Гете, — следует рассматривать как мощный двигатель, который пробил широкую брешь в китайской стене древних предрассудков, разделявших две страны; так что за Рейном, а затем и за Ла-Маншем мы [немцы] стали более известны — факт, который не мог не обеспечить нам большого влияния на всю Западную Европу».62 Она была «хорошей европейкой».

5. Несовершенная победа

Только другой автор может понять, что значило для Жермены де Сталь то, что кульминационное произведение ее жизни и мысли должно было оставаться скрытым в недрах Коппе, по-видимому, таким же мертвым, как ребенок, задушенный при рождении. Она узнала, что ее дом окружен агентами императора, что некоторые из ее слуг были подкуплены, чтобы донести на нее, и что любой друг, который осмелится навестить ее, будет отмечен для императорской мести. Знатные люди, чьи жизни и состояния были спасены ею во время революции, старались не приближаться к ней теперь.63