Век Наполеона

Я говорю, это кровь! Чистый теплый поток
Которая текла в жилах моих отцов и наших.
Когда мы были в юности и у нас было сердце,
И любили друг друга так, как не следует любить;
И это было пролито, но все еще поднимается,
Раскрасьте облака, которые закрыли меня от небес.
Он завидует свободной и здоровой жизни охотника.
Опасность, достойная, но без вины виноватая; надежды
Бодрая старость и тихая могила,
С крестом и гирляндой на зеленом дерне,
И любовь внуков твоих для эпитафии;
Я вижу это, а потом заглядываю внутрь.
Это неважно — моя душа уже была опалена.

Он дает охотнику золото и уходит. Используя свою несанкционированную науку, он вызывает Астарту, в которой видит фигуру своей запретной любви. Его обращение к ней с просьбой простить его — «Астарта, возлюбленная моя, говори со мной!» — один из высоких полетов байронической страсти и чувств. Как и главные преступники в стране Луггнаггов, где живет Гулливер, он приговорен к бессмертию и считает это величайшим из возможных наказаний; он умоляет ее, используя ее мистическую силу, даровать ему смерть. Она уступает ему: «Манфртд, завтра закончится твоя земная жизнь». Присутствующая ведьма аплодирует его мужеству: «Он овладел собой и подчинил свою пытку своей воле. Если бы он был одним из нас, он был бы ужасным духом». Мильтоновский Сатана, возможно, оставил здесь один из многих отголосков в произведениях Байрона. — На слова аббата, который на следующий вечер пытается вернуть его к Христу, Манфред отвечает, что уже слишком поздно, и добавляет:

Есть приказ
Из смертных на земле, которые становятся
Старые в молодости и умирающие до наступления среднего возраста,
Без жестокости военной смерти.
И когда Манфред уходит на свое последнее свидание, аббат скорбит:
Это должно было быть благородное создание; он
В ней есть вся энергия, которая могла бы сделать
Хорошая рама из великолепных элементов,
Если бы они были разумно смешаны.

Словно бросая миру вызов, что самые мрачные подозрения в его адрес теперь признаны, Байрон отправил «Манфреда» в Англию, и Мюррей опубликовал его 16 июня 1817 года. Неделю спустя рецензия в одной из лондонских газет призвала покончить со всякой симпатией к Байрону, который «окрасил Манфреда в свои личные черты….. Манфред изгнал себя из общества, и что должно стать основанием для нашего сострадания к изгнаннику? Просто совершение одного из самых отвратительных преступлений. Он совершил инцест!»85

17 апреля 1817 года Байрон покинул Венецию, чтобы провести месяц с Хобхаузом в Риме. Нога помешала ему осмотреть музеи, но он увидел массивные реликвии классического Рима и посетил Помпеи; «Я стою руиной среди руин», — сказал Чайльд Гарольд.86 К 28 мая он вернулся в Венецию.

В декабре ему удалось после долгих испытаний продать аббатство Ньюстед и его земли за 94 500 фунтов стерлингов; он поручил своему лондонскому банкиру Дугласу Киннэрду оплатить все долги поэта и ежегодно высылать ему 3300 фунтов стерлингов из доходов от остатка имущества; в дополнение к этому он теперь был согласен получать оплату за свои стихи. Разбогатев, он купил роскошный дворец Мочениго на Большом канале. Населил его четырнадцатью слугами, двумя обезьянами, двумя мастифами и новой хозяйкой — Маргаритой Когни, гордой женой местного банкира. Он не был моногиничен: он хвастался тем, что в Венеции у него было двести женщин.87 20 января 1817 года он сообщил Киннэрду, что «по вечерам я иногда выхожу в свет и постоянно предаюсь соитию»; а 9 мая 1818 года он написал банкиру: «У меня целый мир блудниц».88 К середине лета он далеко ушел от божественности, описанной Стендалем за два года до этого; он располнел, его волосы поседели, и он выглядел старше своих тридцати лет. Шелли был потрясен, увидев его таким, когда они встретились снова.

X. ШЕЛЛИ ПАТЕР ФАМИЛИАС: 1816–18