Век Наполеона

Ему нужно было распорядиться примерно 6 миллионами франков — 5,3 миллиона плюс проценты — на депозите у Лаффита; он полагал, что у него осталось 2 миллиона франков у Эжена де Богарне. Он завещал значительные суммы Бертрану, Монтолону, Лас-Кейсу; своему главному камердинеру Маршану и секретарю Меневалю; различным генералам или их детям. Он завещал различные вещи значительному числу лиц, которые служили или помогали ему иным образом; никто не был забыт. Также «10 000 франков офицеру Кантильону, который подвергся суду по обвинению в попытке покушения на лорда Веллингтона, в чем он был признан невиновным. У Кантильона было столько же прав убить этого олигарха, сколько у последнего было прав отправить меня погибать на скале Святой Елены».53

Отдельно он оставил несколько «Советов моему сыну» (весна, 1821):

Мой сын не должен думать о том, чтобы отомстить за мою смерть, он должен извлечь из нее урок. Он должен всегда помнить о том, что я совершил. Он всегда должен оставаться, как и я, французом. Он должен стремиться править в мире. Если бы он попытался начать мои войны заново из простого желания подражать мне и без абсолютной необходимости, он был бы всего лишь обезьяной. Начать мою работу заново означало бы считать, что я ничего не добился. С другой стороны, завершить ее — значит доказать прочность ее фундамента, объяснить полный план начатого здания. Такая работа, как моя, не выполняется дважды в столетие. Я был вынужден сдерживать и усмирять Европу оружием; сегодня ее нужно убедить. Я спас Революцию, когда она умирала. Я очистил ее от преступлений и вознес ее к народу, сияющую славой. Я вдохновил Францию и Европу новыми идеями, которые никогда не будут забыты. Пусть же мой сын расцветёт всё, что я посеял! Пусть он и дальше развивает все элементы процветания, которые скрыты во французской земле!54

Последней подготовкой было избавление от души. Он долго не мог прийти к религиозной вере. Словно начитавшись Гиббона, он, похоже, считал все религии одинаково ложными для философа и одинаково полезными для государственного деятеля;55 Он стал магометанином, чтобы завоевать Египет, и католиком, чтобы удержать Францию. Гурго он выразил простой материализм: «Говорите что хотите, но все есть материя, более или менее организованная. На охоте я разрезал оленя и увидел, что его внутренности такие же, как у человека. Когда я вижу, что у свиньи такой же желудок, как у меня, и она переваривает пищу, как я, я говорю себе: «Если у меня есть душа, то и у него тоже». «56 «Когда мы умираем, мой дорогой Гурго, мы полностью мертвы».57 27 марта, за шесть недель до смерти, он сказал Бертрану: «Я очень рад, что у меня нет религии. Я нахожу в этом большое утешение, поскольку у меня нет ни воображаемого ужаса, ни страха перед будущим».58 Как, спрашивает он, мы можем примирить процветание нечестивых и несчастья святых с существованием справедливого Бога? «Посмотрите на Талейрана; он наверняка умрет в постели».59

По мере приближения к смерти он начал находить причины для веры. «Только безумец, — говорил он Гурго, — заявляет, что умрет без исповеди. Есть так много того, чего человек не знает, что он не может объяснить».60 В конце концов, считал он, религия — необходимая часть патриотизма:

Религия — часть нашей судьбы. Вместе с землей, законами и обычаями она составляет то священное целое, которое мы называем Отечеством и интересы которого мы никогда не должны покидать. Когда во время заключения Конкордата некоторые старые революционеры заговорили со мной о том, чтобы сделать Францию протестантской, я почувствовал такое же возмущение, как если бы они попросили меня отказаться от звания француза и объявить себя англичанином или немцем.61

Поэтому он решил смиренно подчиниться традиционным ритуалам смерти француза. Он нашел местного священника и договорился, чтобы каждое воскресенье в Лонгвуде служили мессу. Он с легкостью и комфортом вернулся к своей детской вере и забавлял друзей и самого себя предсказаниями своего приема на небесах: «Я иду встречать Клебера, Десэ, Ланна, Массена…. Нея. Они придут, чтобы встретиться со мной….. Мы будем говорить о том, что мы сделали. Мы будем говорить о нашей профессии с Фридрихом, Тюренном, Конде, Цезарем и Ганнибалом».62

К 26 апреля он был настолько слаб, что впервые беспрекословно повиновался врачам. В тот вечер он долго бушевал, предлагая подарить сыну 400 миллионов франков.63 Монтолон, который теперь оставался с ним ночью и днем, сообщил, что около 4 часов утра 26 апреля Наполеон сказал ему «с необычайным волнением»: «Я только что видел мою добрую Жозефину….. Она сидела там; как будто я видел ее только накануне вечером. Она не изменилась — все та же, все так же полностью предана мне. Она сказала мне, что мы будем видеться снова и никогда больше не расстанемся. Она обещала мне. Вы видели ее?»64