Век невинности

Ачер поднялся, пробормотав, что он, конечно, готов это сделать, и Мэй, усевшись в знаменитое кресло старой Кэтрин из розового дерева, написала телеграмму своим размашистым почерком теннисистки. Дописав последние строчки, она промакнула чернила и вручила телеграмму Ачеру.

«Какая жалость, — заметила Мэй, — что вы с Элен разминетесь в пути! Ньюлэнд, — добавила она, обращаясь к матери и тете, — должен ехать в Вашингтон, чтобы представить одно дело Верховному суду. Дядя Ловелл возвращается завтра вечером, да и бабушке уже полегче, так что не стоит задерживать здесь Ньюлэнда и отвлекать его от работы. Вы согласны?»

Она сделала паузу, ожидая ответа, и миссис Велланд поспешно сказала:

«О, конечно, дорогая! Твоя бабушка этого не потерпела бы».

Когда Ачер покидал комнату с телеграммой в руке, он услышал, как его теща добавила, обращаясь к миссис Ловелл Мингот:

«Но чего ради, она попросила нас отправить эту телеграмму Элен Оленской?»

А Мэй спокойно ответила:

«Возможно, хочет воспользоваться случаем и надавить на нее: в конце концов, ее обязанность быть рядом со своим мужем».

Входная дверь закрылась за Ачером, и он отправился на телеграф.

Глава двадцать восьмая

«Ол-ол… Как пишется эта фамилия?» — переспросила молодая сотрудница телеграфа, расположенного в здании «Вестерн-Юниона». Ачер положил перед ней телеграмму на обитый жестью стол и повторил:

«Оленская, О-лен-ская.»

После чего он склонился над телеграммой, чтобы, в случае необходимости написать печатными буквами те слова, которые у Мэй получились особенно неразборчиво.

«Не часто нью-йоркскому почтамту приходится посылать телеграммы адресатам с такими необычными фамилиями», — раздался голос рядом с ним; обернувшись, Ачер увидел Лоренса Лефертса, невозмутимо покручивавшего ус и делавшего вид, что ему и дела нет до того, что написано в телеграмме.

«Хелло, Ньюлэнд! Так и знал, что застану вас здесь. Только что узнал о сердечном приступе миссис Мэнсон Мингот. Я тут ехал домой и вдруг увидел, как вы повернули на эту улицу, ну и решил спросить, как дела. Надо полагать, вы только что оттуда?»

Ачер кивнул и передал телеграмму девушке.

«Что, очень плохо? — допытывался Лефертс. — Телеграфируете членам семьи? Да уж, конечно, ничего хорошего, раз вы включили в этот список графиню Оленскую».

Губы Ачера задрожали. Ему хотелось съездить кулаком по красивому и нагловатому лицу человека, стоявшего рядом. Но он сдержался и спросил:

«Кто вам дал право так говорить?»

Но Лефертс был уже известен тем, что обычно уклонялся от дискуссий. И на сей раз он удивленно приподнял брови и скорчил кислую мину, которая рассмешила молодую приемщицу телеграмм. Тем самым Лефертс хотел напомнить Ачеру, что свои эмоции на публике нужно сдерживать. Ачер никогда не придавал слишком большого значения установленным обществом правилам, но его импульс причинить Лоренсу Лефертсу физическую боль мгновенно прошел. Столь неуместное упоминание имени Элен Оленской могло быть провокацией со стороны Лефертса.

Молодой человек заплатил за телеграмму, и они вместе вышли на улицу. Ачер, который, наконец, овладел собой, сказал:

«Миссис Мингот намного лучше. Доктор считает, что вообще нет причины для беспокойства».

Тогда Лефертс, изобразив радость на своем лице, поинтересовался, слышал ли Ачер о том, какие слухи ходят о Бьюфорте…

На следующий день во всех газетах появились сообщения о банкротстве Бьюфорта. Они встревожили всех не меньше, чем известие о сердечном приступе, который пережила старая Кэтрин. Но лишь ее близкие знали о существовании таинственной связи между этими двумя событиями; непосвященные же считали, что годы и полнота довели миссис Мингот до удара.

Весь Нью-Йорк тяжело переживал весть о падении Бьюфорта. Как сказал мистер Леттерблеяр, такого тяжелого случая он не припоминал со времен существования его фирмы. Банк продолжал принимать вклады весь день, до того, как было объявлено о его крахе. И поскольку многие клиенты Бьюфорта принадлежали к правящему классу, двуличие банкира находили вдвойне циничным. Если бы миссис Бьюфорт не пыталась «воззвать к коллективному духу милосердия» (выражение было ее собственным), члены общества не ополчились бы так против ее мужа. Когда узнали об этом ее ночном визите к миссис Мэнсон Мингот, все пришли к выводу, что она еще более цинична, чем ее муж. И ей не было оправдания: во всяком случае, ее завистницы не преминули «добить» ее, заклеймив «женой иностранца». Мысль о том, что Бьюфорт был иностранцем, приносила тем, кто не вкладывал деньги в его банк, странное удовлетворение.