Век перевода. Выпуск 1

Вселенная раскалена,
способна выгореть дотла;
загустевают пламена,
и в стены плещет жар стекла,

и снова призмой голубой

окаменяется раствор —
квадрат окошка над собой
и небо в клетку ловит взор.

Но я пока покину сны,

сквозь стены ропот слышен мне,
в мои глубины тишины
проситель да войдет извне.

Как сможешь ночью ты и днем —

мечте о воле вопреки —
под электрическим огнем
жить в каземате по-людски?

Я в прошлом тоже человек, —

печаль попробуй утаи, —
но нежный зверь сокрыл навек
в моих зрачках зрачки свои —

я втиснут в тонкое стекло

границами земного сна,
и пламя плещет тяжело,
вздымаясь с каменного дна.

Дороге вскрыться нипочем,

мне послужить в который раз, —
что ж, вновь ее мы наречем
и поведем о ней рассказ.

Я врос корнями в глубь земли —

сквозь дерн под черный перегной,
туда, где воды залегли
в глубинах толщей ледяной,

где малый не встревожит вздох

наигрузнейшие пласты
бесчувственной во мгле эпох
артезианской темноты.

Мрак стынет в жилах у меня,

зрачки черней, чем антрацит,
и мир, исполненный огня,
надежно от меня закрыт.

Кустарник пуст, куда ни глянь,

сюда не забредает гость,
но маски, дорогая дань,
слоновая резная кость —

ее приносят племена

сюда по тропам меж болот,
здесь прорастают семена
и ночью озеро цветет,

цветет почти что до утра,

подобно плесени седой, —
но предрассветная пора
всё скроет гнилостной водой;

там черный леопард всю ночь

сидел средь голубых жуков,
он мне в глаза смотрел и прочь
не уходил из тростников.

И первой ночью плакал я,

уставясь в бездну желтых глаз,
всё Божье в сердце затая, —
но не об этом мой рассказ;

о, как далек от этих мест

мой дом и древняя земля —
там звезды образуют крест,
на румбы небосклон деля.

Вторая ночь была нема —

тянулась тягостно в тиши,
и только простиралась тьма
над болью сердца и души.

На третью ночь в урочный час

я снова к свету встал спиной,
и вот уже в который раз
зрачки светились предо мной.

И стал кружиться жаркий лес

и засиял из темноты,
на черные стволы древес
вползали тусклые цветы —

в ночь, словно в дымчатый опал,

текущий с веток по стволам,
как плод, который зрел и спал —
и влажно лопнул пополам;

тогда открылось мне во мгле,

что время семени пришло,
и даст оно ростки земле
медлительно и тяжело.

Звала то флейта, то кимвал,

и я, не ведая стыда,
с трудом кустарник миновал,
стремясь от света прочь, туда,

куда влекло мечты мои,

где жирной становилась мгла,
где вонь от рыбьей чешуи
средь папоротников плыла.

Я в глубине манящих глаз

уже не видел желтизны,
лиана черная сплелась
вкруг ног моих и вкруг спины;

и весь я кинулся вперед

во мрак мерцающих огней,
зеленых, словно гладкий плод, —
и пал в объятия корней,

влекомый сыростью и тьмой,

и там озерное тепло,
как бы смягчая натиск мой,
мне влажно чресла облекло.

Большие белые цветки

цеплялись за лицо мое,
таращились в мои зрачки
цветы лесные и зверье.

В опасно близкой вышине

змеились мангры надо мной,
и в каждой луже мнились мне
богатства пропасти ночной,

кустарник обвивал стопы,

хлестал негнущийся тростник,
но не было иной тропы,
как напролом и напрямик.

И к золотым глазам почти

тогда вплотную подошел,
остановился на пути
и в воду врос, как черный ствол,

все, очевидно, шло к концу, —

искрился черный небосвод,
и ночь струилась по лицу,
как испарения болот.

И в темный зев низвергся я,

преобразясь в подводный крин:
цвести в глубинах забытья,
питаться влагою глубин;

подобен чаше сей цветок

и преисполнен красотой, —
всех наших горестей исток
истаял бы в купели той, —

а мир был тих, и пуст, и мал,

и сам я тоже был таков;
я в одиночестве внимал
прикосновеньям слизняков.

Я знал, что здесь обязан сгнить

еще до наступленья дня,
и тонкая, как волос, нить
душила в темноте меня;

дымилась бурая струя

испариною и теплом,
мерцала рыбья чешуя,
как надпись за двойным стеклом.

И утро грянуло, как взрыв,

величием и белизной,
мне пеленой глаза прикрыв,
повиснув смертью надо мной,

и я отброшен был судьбой

в никем не веданный придел:
был скуден светом лист любой,
но папоротник пламенел

в воде, прозрачной, как кристалл,

в ней звездам не было числа,
тогда я через силу встал —
и боль вокруг меня текла,

я жаждал, но найти не мог

спасенья, — так в тенетах мглы
ломает крылья мотылек
о стены или об углы;

и черный зверь мелькнул тогда,

сквозь папоротник проскользя,
как рыба в глубине пруда, —
и стала мне видна стезя;

путь мрачен был и незнаком:

там над скалистою грядой,
над бездной и над ледником
стоял вулкан во мгле седой,

но мы в безумии погонь

сошли, свой ужас удержав,
туда, где полыхал огонь
неизвергающихся лав:

здесь гниль жиреет и растет,

зрачки здесь — звезды в вышине,
а боль вползает, словно лед,
под ноги бурые ко мне;

вода перерезалась тьмой, —

и я упал и поднял взор,
а мир, единственный и мой,
уже горел, как метеор;

растенье, человек, зверек —

весь мир мой суть обсидиан;
свободен тот, кто одинок,
и сам собою осиян,

его чудес не перечесть,

свечением пронизан он,
и смерти нет, и танец есть,
где нет названий и имен.