Век перевода. Выпуск 2

Истопник Флинн и Хэнки-Финн встречаются в порту,
«Оставлю наш морской пейзаж, — подводит Флинн черту, —
Я всё испил, но я сглупил, здесь плещется лишь рассол,
Хоть я волк морской, но день-деньской каждый болит мосол.
Там всё одно, золотое дно, а здесь — хоть ныряй в петлю,
Коли сам больной, так пошли со мной, но делай как я велю».

Далекую Землю они искали, сносимые легкой волной,

Где ветром пронизаны светлые дали и солнечной тишиной,
И каждый мечтал про желтый металл, что искали, сбиваясь с ног,
Где сосновый бор стоит, меднокор, и там, где горный отрог.
Но желтых в горсти крупиц не найти, смеется простой песок,
В общем дело — швах, только звон в ушах, от безумья на волосок.
Дни напролет проклятия шлет истопник, осатанел,
Но Хэнк всё спускал, ширил оскал и… делал как Флинн велел.

У Флинна десять слитков есть, тому он страшно рад,

И чуть привал, он друга звал смотреть на этот клад.
«Глянь, — говорит, — вот что блазнит в проклятом сем краю;
Бросает в дрожь, но руку всё ж ты не тяни свою.
Взглянул — мотай, во сне мечтай, что кладом завладел».
Хэнк-губошлеп затылок скреб и… делал как Флинн велел.

Ночной шатер, горит костер, обид растет число,

На Хэнков гнев, со скал слетев полярных, смотрит зло.
Лапландский выводок сидит, на ивах вознесен,
И пять богов из финских льдов явились к Хэнку в сон.
«Кошель возьми, — ревут они, — и бей в звериный мах,
А мясо голод утолит окрестных росомах,
Вчера мерзавцем обозвал, а лишь начался день
Сегодняшний, как он проклял родных святую тень.
Возьми кирку, разбей башку, чтоб дьявол околел…»
И Хэнка речь смогла зажечь, он… сделал как черт велел.

Там, говорят, был как раз Отряд, Что Ловит Таких Людей,

И вот зацапан Хэнки-Финн, в тюрьму попал, злодей.
И в нужный срок судить порок собрался правый суд,
Согласно тяжести вины был крепкий выбран сук.
Шериф — он вроде прокурор, и я уж был не рад,
Что должен речи говорить, — какой я адвокат?
Нет самогона, а судья серьезен, словно пень,
И милосердие ушло из наших душ в тот день.
Музыки нет, всё это бред, ведь здесь не карнавал,
Но Хэнки-Финн, мой побратим, повиснув, — станцевал.

Мы стали сразу за петлей, взойдя на эшафот,

Там, где готовился палач взять Хэнка в оборот.
Струхнул, как если б к палачу я лично угодил,
Стоим, молчим… и вот под ним уже скрипит настил.
Хэнк оборвал неверный шаг… и стал невдалеке,
Промежду стражем и попом, что крест держал в руке.
Так шепот роз в глухом саду звучит — как грозный знак,
Вот так стоял он на виду перед толпой зевак,
Над той толпой, пока палач на небо не вознес,
И я клянусь, лицом он был — ну вылитый Христос.

Какой тебе я «мракобес», уймись, прошу, старик.

Была похожей борода, он бороду не стриг.
Блестел атлас волнистых влас на белизне ланит,
Глаза горят, он, ликом свят, любого приструнит.
Хэнк шел, и чуть не плакал я, был каждый уязвлен,
Как будто Хэнк теперь судья и нас осудит он.
Он к палачу, я не шучу, прошел спокоен, строг.
Пусть черт побрал, коль я соврал, — он был как будто Бог.

Попа трясет, холодный пот стирает он платком,

Шериф по высохшим губам проводит языком.
Казалось, смертник говорит: «Узри, со мною Бог.
И нынче же я попаду в божественный чертог.
Ужель не счастлив! Я простил любому всякий грех;
Во искупленье уходя, я возлюбил вас всех».
И так стоял, он казнь приял, и смертью смерть попрал.
Я выдох задержал, когда он крест поцеловал.
Улыбка скрылась, в капюшон опущенный нырнув;
Петлю накинули, слегка веревку натянув.
Сперва кивок, затем рывок, и Хэнк… от нас ушел,
Веревка дергалась чуть-чуть, поскольку груз тяжел.
Но вот веревка не дрожит, всё стихло, как в гробу;
Так Хэнки-Финн, мой побратим, свою стяжал судьбу.

Стяжал судьбу! Но в том и соль, что он нас ослепил,

Мы видим только кто он есть, а надо — кем он был.
Еще увидишь, у попов святым он прослывет,
Как Папа Римский умирать он шел на эшафот.
Ах, кроток нравом. Нимб такой, что просто обожгусь.
А я увидел там ханжу, он тот еще был гусь.
Всё прах, и мученик сумел отринуть суету,
Не вешать надо бы его, а… ПРИГВОЗДИТЬ К КРЕСТУ.