Век Просвещения

И все же улучшения не наступало. Октябрь перевалил за середину. Я помню, как полностью истощенный утренним посещением карантина, после чего нужно было проследить за обработкой нескольких строений серными газами, я брел по направлению к своему дому, в котором не ночевал уже несколько дней. Карантин, госпиталь, управа, другой карантин… Я давно сбился со счета. Уже стемнело, но в окнах не было огней. Меня никто не встречал, но поначалу я не придал этому никакого значения. Я знал, что слуги сбежали от нас еще в прошлом месяце, испуганные рассказами об иноземных врачах-отравителях, к которым я, по их мнению, не мог не относиться.

…Что делать? Даже сейчас, по прошествии многих лет, мое дыхание прерывается, а перо выпадает из рук. Я не хотел ничего рассказывать о своей частной жизни, и вот, избежать этого более никак невозможно. Должен ли я детально описывать, что за картина предстала мне в тот проклятый вечер, повествовать в подробностях, как, повинуясь долгу, я был обязан сам разыскать похоронную команду, как сопровождал обернутые в рогожу тела моей жены и дочерей за дальнюю заставу, на новое, только учрежденное графским приказом кладбище, как не имел даже возможности проститься с ними по-людски и по-христиански?

По дороге назад нас застиг сильный и внезапный снегопад. Лошади едва брели, мы несколько раз соскользнули с дороги. Так в Москву пришла зима, которую в России часто называют старухой и сравнивают со смертью – впрочем, это обыкновенно у многих народов. В этот раз она подарила нам жизнь.

152. Наблюдательность

Доктор Полонский редко выходил из карантина. Большая была смертность, не выпадало ему покоя и продыху. Не мог он ничего не делать, пробовал порошки разные, соли и кровь пускать пробовал. Плохо помогало все, очень плохо. Не сдавался доктор, продолжал работать и гигиенические процедуры соблюдал твердо – парами уксуса обкуривался, неугомонно употреблял чеснок и одежду после посещения больных менял на свежестиранную и хорошо проглаженную. «Пока сам здоров, – так себе говорил, – нужно действовать. Делать, что можешь, и совесть держать в чистоте. Напоминал он себе кого-то из античных героев, только никак не мог решить, кого именно. Героя, конечно, самого высокого и трагического, ибо неслась колесница судьбины все неотвратимей к самой что ни есть верной пропасти».

Только заметил он с холодами, еще самыми ранними, – безо всяких его усилий, даже у тех, к кому подойти не успел, затягиваться стала болезнь, уж не на другой-третий день убивала, по-прежнему щадя совсем немногих, а длилась почти целую неделю. Нет, и здесь не так: выздоравливать стали, он сел, подсчитал – едва не свыше половины. А еще чуть погодя заметил: меньше стало пятен багровых на телах у больных, чирьев разных, только бубоны черные, даже все больше синие. И уж не падал никто внезапно, как ударенный злой лихорадкой, а многие даже ходить могли. С каждым днем мягчела хворь, словно устала косой махать, выдохлась.

Знал доктор Полонский: это явственно доказывает, что дело не в миазмах, никогда он им веры не давал. И других, сколь силы есть, отговаривал. Дурная теория, ее в университетах профессора придумали, те, что настоящего мора в целой жизни не видели. Боялась холодов заразная сила, таяла, нужен ей был, видать, все равно как растению, воздух теплый и мокрый. И некоторые дополнительные питательные соки, точный состав коих науке покуда неизвестен.

Убиение же всех собак бездомных, определенное Противочумной комиссией, доктор не одобрял. Пустое это дело: кто ж бродячих собак гладит? А без касания зараженного предмета передача болезни невозможна, это доктор полагал математически установленным. И животные тут совершенно ни при чем.

153. Чудо

А назавтра выпал снег. Первый да ранний. Никогда такого не бывало – октябрь только за середину перевалил, самая осень. А потом – снова и снова метели дунули, и вдруг самые морозы в силу вошли, словно в январе. Заледенела немедля река, и не стало в городе ни собак, ни кошек. Никто в комиссии не признавался, сколь сильно мы ждали этих холодов, но не менее сильно мы ждали подтверждения своих надежд. Потому что жить теперь тебе хотелось, Гаврилыч, и другим, знать, тоже пришла на ум мысль о близком спасении. И искали любые тому знаки, жаждали хотя бы слабых доказательств.

И вдруг их начали, с каждым днем все достоверней и радостнее, приносить губернские писари и квартальные надзиратели, карантинные врачи, частные смотрители и назначенные старшими над управами офицеры. У одного иноземного дохтура, который и права-то на лечение имел почти птичьи, умерло в Покровском карантине только четверо за день, это из двух-то сотен! Выписали мы ему сразу награждение. И сами от того страсть как довольны были.