Век Просвещения

178. Груз (последние страницы тетради, к самому концу почерк начинает меняться)

Я ходил по городу, заполненному летящими бумагами, битым стеклом, сломанной мебелью, которая чаще всего использовалась на дрова, и людьми, которые одновременно боялись жизни и чуяли, что сейчас настало их время. Последнее чувство было сильнее и поэтому правило бал. Во дворцах, на площадях и в залах заседаний. Все, что казалось неизменным, разрушалось на глазах. Значит, понимали мои сообразительные и оборотистые сограждане, надо жить, самое время не отказывать себе ни в чем. Пить тонкое вино из дорогих бокалов и разбивать их, не задумываясь, спать на роскошных кроватях и уходя обязательно всаживать туда топор по самую рукоятку, любить недоступных ранее женщин и предавать их еще до наступления утра, владеть судьбами людей, но не из алчности наживы и не из общественного блага, а просто потому, что так хочется. Потому что это дает возможность пить, спать, любить и предавать, когда взбредет в голову. И иногда прямо-таки необходимо разбить, расколотить и предать, ведь иначе тебя самого немедленно предадут и с удовольствием распотрошат. Поэтому надо быть первым, во всем надо быть первым.

Такая жизнь, показалось мне, подходила этому городу много больше, нежели размеренное состояние сонной предопределенности, в котором я еще успел его застать на самой заре моей юности. Даже закралась мысль крамольная и постыдная: не счастливы ли, наконец, обитатели великой столицы, вечно недовольные и вечно завидующие друг другу? Не такая ли жизнь, яркая, жестокая, пышущая одним лишь мгновением, подходит им больше всего? Не желали ли они того и раньше, не желали ли извечно мы все этой всеобщей поверхностности, доведенной до абсолюта? Не пристало ли нам от века только скользить, не останавливаясь, не смотреть по сторонам и ловко объезжать все мыслимые препятствия? Я поневоле вспоминал зачумленную Москву и мое сравнение было не в пользу самого славного и блестящего города Европы, в котором почти никто не слыхал о далеком, чуть не азиатском скопище церквей и колоколен, который многие русские до сих пор считают центром вселенной.

Сколько лет должно пройти, чтобы мои соотечественники увидели Москву? И сколько столетий пройдет, прежде чем русские увидят Париж! Только надеюсь, это будет другой Париж, не сегодняшний – город мясников, в котором споро разделываются не только туши, но и человеческие тела и даже души – прежде всего, свои собственные.

Затем случилось удивительное. Прогуливаясь в самом центре, недалеко от старых правительственных зданий, ныне частично сожженных, а частично запустелых, я увидел странную подводу, груженую никому не нужным барахлом. Более того, на моих глазах телега продолжала наполняться, да так, что казалось, в любой миг, а хоть бы и сейчас, скрепы могут треснуть, надломиться, и весь этот ворох бумаг, иногда собранных в аккуратные стопки, а чаще просто брошенных друг на друга, в беспорядке разлетится по тротуарам и в мгновение ока превратится в такую же пыль, как тысячи других, столь же бесполезных листков, в последние недели ставших неотъемлемой частью парижского пейзажа.

Грузчикам, впрочем, было наплевать: скорее всего, их наняли на сдельную работу и они попросту выполняли, что приказано. Одна за другой пухлые пачки выносились из бокового подъезда и неравномерно заполоняли подводу. Руководил столь неумелой погрузкой человек, чьи не вполне европейские черты лица сначала заставили меня замедлить шаг, а потом остановиться. Я прислушался к нетерпеливым, но вместе с тем просительным командам, которые он отдавал четырем коренастым, татуированным силачам в коротких штанах, и понял, что этот акцент, пусть совсем легкий, мне слишком хорошо знаком. Я развернулся, подошел к телеге и приподнял шляпу. Хозяин груза не обратил на меня ни малейшего внимания, пытаясь хотя бы слегка упорядочить свой бессмысленный трофей.