Век Просвещения

Приговоренных к смерти было десятка два, они стояли в телеге, тесно прижавшись друг к другу, и равнодушно смотрели в пустоту. Выпуклые, шишковатые головы, коротко и неровно остриженные на скорую руку, сидели на исхудавших шеях, которые оттого казались неестественно длинными. Арестанты были без верхней одежды, в нечистых рубахах с оторванными воротниками. Лошади шагали не спеша, плохо смазанные колеса медленно прыгали по брусчатке и скрипели на каждом повороте. Было жарко, но пить никто не просил. Охрана с саблями наголо ехала на расстоянии вытянутой руки, оттесняя в сторону редких прохожих. Некоторые, завидев конвой издалека, норовили свернуть в переулки, другие жались к стенам, не зная, снимать ли шляпы, а если да, то в какой момент.

Когда процессия въехала на площадь, оказалось, что, против обыкновения, там не так много народу. Командир охраны даже чуть натянул поводья, но тут же увидел знакомый силуэт плахи, высокие столбы-близнецы, соединенные хитрой перемычкой, двух-трех суетившихся вокруг них людей и понял, что все в порядке. Палачи проверяли, гладко ли падает нож, наточен ли он, потом, как обычно, подкладывали в деревянное углубление плотные и свежие кочаны капусты и расшибали их пополам.

Издалека донесся гром: кажется, стреляли из пушек, сразу из многих. Уже несколько дней ходили слухи, что неподалеку от города находятся неприятельские войска. И вправду – на улицах прибавилось патрулей и повозок с ранеными. Власти вывешивали прокламации, которые опровергали подобные известия, и грозили распространителям злостных и ложных измышлений: им полагались быстрое следствие и справедливая казнь. Возможно, что нескольким преступникам, осужденным по этому указу, предстояло умереть прямо сегодня, посреди не успевшей спасть послеполуденной жары. Суд теперь вершился резво и ходко, а приговоры утверждались без проволочек.

И все-таки в воздухе висело что-то необычное, зыбуче плотное, требующее преодоления. Несмотря на обещанное зрелище, зевак собралось с гулькин нос. В основном это были нищие, которые раньше роились вокруг заколоченной соседней церкви, а ныне, лишившись привычного прибежища, ютились в ближних ямах и канавах. Они с интересом ждали, когда смертники выйдут из телеги, дабы рассмотреть их штаны и сапоги. Хотя лучшее всегда доставалось палачам, но кое-что могло перепасть и площадной братии, особенно по такой жаре.

Сегодня даже нищие держались поодаль и молчали. Не было слышно обычной в таких случаях перепалки, ругани, словно попрошайки неожиданно заключили всеобщее перемирие. От этого воздух уплотнился еще больше, на глазах приобретая кисельную вязкость. Все происходило чрезвычайно медленно. Лошади едва шли, но их никто не думал погонять. Безразличные солдаты, казалось, спали в седле. Когда, наконец, телега добрела до помоста, охрана не спешила толкать обреченных узников по шаткой лестнице, и зашевелилась только по взмаху недовольной офицерской сабли. Наконец первый смертник оказался в руках палачей. Но на тех тоже напала заразительная сонливость, они тягостно ходили туда-сюда и беспорядочно трогали различные принадлежности своего ремесла, словно не зная, за что ухватиться.

Разрывы пушек стали доноситься все громче. Они шли с восточной стороны, оттуда, где должен был располагаться несуществующий, по мнению прокламаций, неприятель. Солдаты колыхнулись и видимо прислушались к разрывам. «Граждане! – прокричал офицер, – выполняйте свой долг, граждане!» Осужденные без понуканий выстроились в очередь на смерть. Палачи заставили опуститься первого на колени, слегка заломив связанные руки, привязали его к выдвижной скамейке, просунули голову в отверстие и с глухим стуком закрепили деревянный воротник.

Это был человек средних лет, в хороших сапогах на резко вздернувшихся ногах, лица его никто не успел рассмотреть. Следом стоял молодой парень в панталонах модного покроя, белобрысый, довольно приятной наружности, которую портили мелкие красные пятна на лбу, а еще дальше – благообразный старик с редкими и потому не тронутыми парикмахером волосами. Он один не был связан и сохранил верхнее платье – тряпочный, не раз латанный балахон с продранными локтями, немыслимый на солнцепеке. Старик держал в руках невесть откуда взявшиеся бумажные обрывки и ежесекундно перекладывал их из кармана в карман.