Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя

Проявление у детей тех же страхов, что и у меня, обескураживало, однако ничуть не меньше обескураживало обнаруживающееся сходство между моим неврозом и прадедовым. Если я копирую в некоторых поведенческих чертах свою мать, а дети – меня, не значит ли это, что тревожный генотип передается в нашем роду уже (минимум) пять поколений, начиная прадедом и заканчивая моими детьми?

Честер Хэнфорд умер, когда мне было шесть. Я помню его мягким и добрым, уважаемым в семье, но дряхлым, сидящим в кресле-каталке в гостиной моих бабки с дедом в нью-джерсийском пригороде или в своей комнате местного дома для престарелых, в блейзере винного цвета, темном галстуке и серых фланелевых брюках. В 1975 г. он умер, но его присутствие в доме еще ощущалось – печальный мудрый взгляд с фотографий и адресованное ему письмо президента Кеннеди, висевшее на стене гостиной рядом со снимком, запечатлевшем прадеда, президента и Жаклин Кеннеди во время предвыборной кампании.

В детстве я знал лишь о достижениях Честера, о долгом и успешном руководстве факультетом в Гарварде, авторитетных научных статьях о муниципальном управлении, знакомстве с Джоном Кеннеди в течение нескольких десятилетий, со студенчества Кеннеди до его президентства. И только повзрослев, я начал узнавать и печальное: что прадед страдал тревожностью и депрессией, подвергался электрошоковой терапии; неоднократно с конца 1940‑х до середины 1960‑х гг. на долгое время ложился в психиатрическую клинику, был вынужден досрочно уйти сперва с поста декана, потом и вовсе покинуть Гарвард, и изрядный отрезок последних лет пролежал стонущим клубком на кровати в своей комнате в Западном Массачусетсе.

Что же так мучило Честера? Что было первоосновой болезни – тревожное расстройство, как мы его сейчас называем, или клиническая депрессия? Насколько его страхи напоминали мои?

Судя по историям болезни из разных психиатрических клиник, экзистенциальные страхи и тревоги у нас с Честером имеют родственное сходство. Значит ли это, что у меня развивается переданное через определенные гены или впитанное из невротической семейной атмосферы, сформированной предками, такое же психическое заболевание, как у прадеда? Или, перефразируя Толстого, все психоневротики несчастливы одинаково?

Выясняющиеся подробности о прадеде, особенно теперь, когда я начал кое-что понимать в поведенческой генетике, вызывают у меня глубокое беспокойство. Слишком много у нас с ним общего. Нервозность. Страх аудитории. Склонность к прокрастинации[182]. Навязчивое мытье рук[183]. Зацикленность на работе ЖКТ[184]. Постоянная самокритика. Недостаток самоуважения, несмотря на престижную должность. Умение создавать видимость невозмутимости и радости, когда внутри бушует буря[185]. Эмоциональная и бытовая зависимость от своей более уравновешенной, более общительной жены[186].

В первый раз в психиатрическую клинику его привела тревога по поводу курса лекций, который ему предстояло читать магистрантам. «За прошлую осень он перелопатил гору материала, – писал лечащий психиатр Честера, уже поступившего в 1948 г. в больницу Маклина, – однако начал бояться, что не сможет должным образом вместить его в лекции». Ему казалось, что он уступает в мастерстве другим преподавателям, что его научных знаний недостаточно для чтения курса. Под конец весны 1947 г. Честера «стала сильно беспокоить неспособность организовать и творчески подать материал. Его переполняла тревога. Он впал в уныние и временами плакал».

Психотерапевты пытались заставить Честера усмирить свое супер-эго. «Проводится воздействие на самокритику пациента как один из факторов депрессии: его повышенная требовательность к себе никак не оправдана действительными талантами и достоинствами». (Годы спустя то же самое попытаются проделать на сеансах и со мной, только теперь вместо «супер-эго» используется термин «внутренний критик» или «критическое "я"».) Прадеду это не помогло. Несмотря на многочисленные свидетельства его научных и административных успехов, он так и не смог избавиться от ощущения некомпетентности и ущербности. («Ему не хочется думать о своих гигантских заслугах перед колледжем, чтобы не терять повода сокрушаться о своей нынешней никчемности», – писал психиатр.) Объективные данные свидетельствуют, что у студентов и коллег он пользовался большим уважением. Однако к осени 1947 г. он стал считать себя самозванцем, не способным написать достаточно интересные и содержательные лекции.

Как же так вышло? Как могло такое случиться с человеком, по всем показателям преуспевшим и в работе, и в семейной жизни? Несколько десятилетий он преподавал в Гарварде, написал популярный учебник по политологии, много лет занимал должность декана. Тридцать два года прожил в браке. Был достаточно известной персоной в Кембридже, часто вел утренние службы в университетской церкви для студентов. Он стал отцом и дедом, гарвардским профессором, деканом, уважаемым членом общества – все признаки успеха, стабильности и счастья налицо. И тем не менее такие внутренние терзания.