Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя

Дед говорит, что до первого настоящего нервного срыва в конце 1940‑х гг. у прадеда не наблюдалось никаких симптомов тревожности или депрессии. Медицинские карты при этом утверждают, что Честер всегда был «довольно нервным» и имел привычку постоянно моргать, которую его жена Рут отметила еще в период ухаживания. (В современных исследованиях частота морганий иногда служит параметром оценки физиологической тревожности.) Рут рассказывала лечащим врачам мужа, как еще молодым помощником преподавателя он мучился, когда нужно было прочесть курс лекций, «теряя сон и покой» за несколько дней до предстоящего события. Роясь в старой переписке, я нашел адресованное Рут письмо от Честера, тогда, во времена Первой мировой, состоявшего младшим преподавателем в Гарварде. Честер писал, что с радостью отправился бы сейчас на передовую – свистящие над головой пули не так трепали бы нервы, как необходимость читать лекции студентам.

Все это выдает в Честере нервную натуру – замкнутый темперамент, как сказал бы Джером Каган, – которая почти наверняка в какой-то мере передается по наследству. И отец Честера, и тетка по матери тоже были склонны к разным формам тревожности и депрессии. Однако эта нервозность и заторможенность не особенно мешала прадеду в первые 50 лет жизни: при всей его нервозности и временных потерях покоя и сна он уверенно шел по профессиональной стезе, завоевывая всеобщее уважение.

Так почему же, пять десятилетий как-то справляясь с беспокойством и меланхолией, зимой 1947 г. он вдруг сломался неожиданно даже для себя самого?[187] Согласно стрессогенной концепции психических заболеваний, такие клинические расстройства, как тревожность и депрессия, часто вспыхивают, когда на генетическую предрасположенность к психическому заболеванию накладываются стрессовые события, справиться с которыми человеку не хватает сил. Некоторым счастливчикам генотип позволяет пережить даже серьезный удар, тогда как другие, такие как мой прадед (и, видимо, я), по природе своей менее стрессоустойчивы и под слишком сильным гнетом обстоятельств ломаются.

Прадед продолжал работать до Второй мировой. Но когда коллеги стали уходить на фронт, его преподавательская нагрузка начала возрастать. «Это напрягало его еще больше, – писал впоследствии его лечащий психиатр, – и он нервничал и тревожился, сможет ли продолжать». У него накопилась хроническая усталость. Много лет он устраивал в своем кембриджском доме светский салон, а потом вдруг понял, что устал принимать гостей и общаться в принципе, необходимость контактировать с людьми превратилась в обузу. Он сообщил ректору Гарварда Джеймсу Конанту, что подумывает уволиться. (Тогда Конант попросил его остаться в должности декана.)

Весной 1945 г. у прадеда умер близкий друг. Уже достаточно беспокойный и нервный, Честер стал (по свидетельству жены) совсем «дерганым», а то и дело попадавшиеся в списках погибших фамилии бывших студентов только усугубляли состояние. Он, преподаватель с многолетним стажем, не мог больше готовить лекции. Несколько текстов для первого курса за него написала жена.

По настоянию семейного врача Роджера Ли прадед взял летом 1946 г. месячный отпуск. «После отпуска наступило улучшение, – свидетельствуют записи, – и следующий учебный год он продержался сносно». Однако весной его снова стала угнетать неспособность готовиться к лекциям, он беспокоился за их качество. Кроме того, ему не давала покоя незначительная финансовая проблема. Навалилась депрессия. Днем он еще справлялся с преподавательскими и административными обязанностями, но по ночам плакал от напряжения и тоски. Доктор Ли посоветовал ему урезать нагрузку, поэтому осенью 1947 г. Честер ушел с должности декана и вернулся на полную ставку на факультет управления, преподавать политологию.

С этого момента ухудшение пошло стремительно. К середине октября он был «изнуренным, нервным, расстраивался из-за лекций и чувствовал, что больше не выдержит». Он просиживал до двух часов ночи, редактируя тексты лекций, и все равно не мог заснуть, потому что его не устраивали конспекты, поэтому наутро он поднимался спозаранку, чтобы начать все заново. «Он начал думать, что совсем никуда не годится как лектор, – сообщается в медкарте из больницы Маклина. – Ему казалось, что другие преподаватели ведут занятия лучше, а он не держит планку». За неделю до того, как наконец впервые попасть в клинику, он стал «еще больше тревожиться» насчет лекций. Иногда он «горько плакал» и начал заговаривать о самоубийстве.