Веха

Сказав это, он отпустил поводья, и вороной понёс его в сторону нашей деревни, скорее всего, проверить сенокос, да убранное сено в стогах!

Все планы наши рухнули, но делать было нечего. Нрав у Петра Емельяновича был крутым, и он не разбирался, кто перед ним стоял, взрослый дядька, или пацан, как мы. Лупил он и девчат по задницам, а нас, пацанов, норовил хлестнуть по голым плечам.

Всё то, что мы намечали с друзьями, провалилось, и мы повернули обратно в сторону Беловска. На ток прибежали минут через десять, где мы и попали в руки моей мамы! На току уже была почти вся молодёжь, были там и наши Александр, с Дусей. Дома оставались только Ваня и Ксения, за которыми присматривала соседская бабушка, образовав что-то типа приличного детского сада прямо на улице, где и играли все маленькие детки, копошась вместе с живностью, но не в грязи, коей на улице было в достатке, а на бугорке, поросшей зелёной травкой! С нею рядом, на бревне, лежащем прямо на земле возле соседского дома, сидели ещё человек пять таких же дремучих бабушек, которые судачили между собой, вспоминая свою молодость!

Мать, едва мы появились, потащила нас под навес, где был организован стол, что-то типа полевого стана. Здесь в основном и обедали все те, кто работал здесь на току, да и не только!

Чуть в стороне от нас, ближе к колхозному двору, стоял единственный трактор на железном ходу. Тракторист, дядя Стёпа, весь вымазанный до неузнаваемости, пытался его завести, но всё было тщетно, и он крыл всю округу отборным, деревенским матом, загребая в кучу и чертей, и матерей, и царей. Вообще мат у нас, повсеместно, был вроде фольклора, матерились буквально все, даже женщины крыли налево и направо! Молодёжь побаивалась взрослых, но когда оставались своей компанией, то тоже забывали другой язык! Наш отец, матерился очень редко, мать вообще никогда не говорила матерных слов, мой брат Александр, тоже не ругался, и всегда краснел, если в его присутствии начинали лить брань. Зато Василий крыл по полной, отец его ругал за это, но потом махнул рукой. Мы с пацанами тоже ругались между собой, пытаясь подражать взрослым, но боялись получить подзатыльник от взрослых, которые сами же, и не обращали внимания на присутствие детей, произнося маты по любому поводу. Как говорили взрослые – для красного словца!

Мать налила нам борща и поставила миску с нарезанными ломтиками жёлтого, устаревшего сала, которое я просто обожал. Потом нарезала нам по ломтю ржаного хлеба, и ушла на ток, приказав нам, чтобы шли тоже после того, как пообедаем.

Управились мы мигом, и уже минут через пятнадцать, взяв деревянные лопаты, ворошили вместе со всеми подмокшее зерно, которое очень быстро подсыхало на открытой площадке, продуваемой небольшим, тёплым ветерком. Зерно, если его оставить сырым, очень быстро начинает нагреваться и тлеть, превращаясь в синеватую массу, которую даже скотина ест с большой неохотой. Поэтому наш председатель и гнал всех на ток, чтобы ничего не пропало из нового урожая, который свозили с полей. Чтобы попасть на открытый ток, зерно, вернее снопы с колосьями, в которых и было зерно, сначала на отдельной площадке молотили специальными цепями, выбивая, собирали и переносили под навес, где и находился ток. Только после того, как зерно подсыхало до нужной кондиции, его рассыпали по мешкам и отвозили в город, где сдавали в государственные закрома, согласно плану продразвёрстки. План был на первом месте, и только лишь, выполнив его, начинали засыпать на семена и на другие нужды в свои амбары. Процесс этот был очень утомительным и ответственным, поэтому каждая минута была на вес золота. Отпустили нас тогда, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Парни и девчата отправились на танцы в Близнецы, а мы, подождав мою мать, отправились домой. Усталость валила с ног, поэтому ни о каком ночном не было и речи. Я вообще валился с ног, сон наваливался на меня со страшной силой, и я ничего не мог с этим поделать. Всю дорогу я шёл, держа мать за руку, а ноги заплетались. Этот несчастный километр казался для меня путь в целую жизнь. Я видел впереди дома нашей деревушки, но они никак не желали приближаться. Едва я попал во двор, то сразу же полез на сеновал и мгновенно уснул, не обращая внимания на то, что мать звала вечереть, так у нас называли ужин. Время было около девяти вечера и, хоть на улице ещё и было видно, но через некоторое время темнота проглотила всю деревню. Сквозь сон я ещё какое-то время различал брехню собак, блеяние овец, мычание коров и кудахтанье, устраивавшихся на ночлег курей и прочей живности. Но скоро и это всё затихло в моём сознании, и я провалился в черноту.