Вектор ненависти

И тут наступила ответная реакция: мысль Вяльцева заработала, и он начал мысленно дискутировать с Терентьевым. Исходным пунктом стало заключение: «Если Нечаев смог создать тайное общество, то, каким бы бесполезным оно ни оказалось, наивно считать самого Нечаева круглым дураком». И дальше Вяльцев пустился размышлять о том, почему вообще так легко возникали в те годы революционные кружки: «Учебник всё объясняет появлением разночинцев – как будто раньше, при Николае I и даже при Александре I их не было! Вот, вольнодумцы-петрашевцы, осуждённые… за чтение письма Белинского к Гоголю. Сколько их было? Человек двадцать-тридцать. Один Нечаев в «Народную расправу» навербовал не меньше… Нет, не в разночинцах дело – в студентах. Их численность возросла в те годы – реформы требовали… Вот и не смогла власть управиться со студенческой средой: одни-то шли в науку, а другие – в революцию. Пятнадцать процентов – прямиком в революционное подполье. Ну, и к «женщинам вольного обращения» тоже захаживали. В этом наши доморощенные герои опередили и фрейдомарксизм, и «Красный май». Маркс был большим фантазёром: готовил революцию пролетарскую. Доказывал её историческую неизбежность!.. А вот революция студенческая – это похлеще будет. Эрос в крови и ненависть в голове… И ещё Россию считают отсталой страной. Да мы тут Европу на целый век опередили!»

Потом, немного поостыв, Вяльцев ещё раз пролистал реферат – и присвистнул: о глупости Нечаева писал ученик, сам недавно совершавший неразумные поступки. Спрятал смартфон, подсунул книгу… Конечно, это легко объяснялось детским эгоцентризмом: подросток запросто анализировал чужие поступки, но не мог критически оценить себя, сделать шаг в сторону от собственного Я – и посмотреть на него со стороны. «И всё же, всё же…» – вздохнул Вяльцев.

Встретившись через пару дней с Терентьевым, учитель похвалил работу и попросил убрать бытописание Петровско-Разумовской академии:

– Слишком вольно для школьной работы.

Ученик, покраснев, согласился, а потом неожиданно спросил:

– А зачем Иванова убили?

Вяльцев от удивления даже рот раскрыл: вот те на! Писал-писал школьник реферат, а теперь такие вопросы задаёт!

– Зачем? Чтобы сплотить свою «пятёрку», подчинить себе остальных.

– А по-другому никак было? Выгнал бы Иванова. Опозорил.

– Доносов боялись. Что, если бы Иванов донёс?..

– Но Иванов стучать бы не стал. В книге же написано: Нечаев всех обманул, а ему поверили – и убили.

– Ну, это для нас сейчас очевидно, а вот им тогда… не всё было ясно. Задним умом заяц умён.

Саша понимающе кивнул, а учитель, довольствовавшись этим объяснением, не стал упоминать о другой стороне дела, давно его занимавшей. Всё революционное братство виделось Вяльцеву братством не христианским, сплочённым духом, а языческим, сплочённым кровью. Как уголовники, часто поминающие в блатных песенках и крест, и церковь, и купола, никакими христианами отродясь не бывали, так и революционеры, шедшие на всё ради идей, ради светлого будущего, на деле оказывались людьми тёмного, липкого настоящего. Как и уголовников, объединяла революционеров не вера, не идея, а кровь. Идеи и вера, подчиняя личность, всё же не порабощают её окончательно: можно усомниться, можно раскаяться, можно и отречься. А вот если повязать человека преступлением, кровью – тут уж он не отречётся, тут будет «дело прочно». Отсюда и тяга к распискам, к письменным обязательствам – и у Нечаева, и – куда раньше – у петрашевца Спешнева. Нечаевщиной были заражены уже петрашевцы, и Достоевский, трудясь над «Бесами», доподлинно знал, как всё пошло и откуда. Создавались подпольные общества – писались уставы, а дальше – подписи. И во всех правилах и уставах непременно упоминалось о суде – на случай, если кто из членов общества взятые на себя обязательства нарушит. Революционный устав – не устав, если там про революционный суд не прописано. Ради дела, ради конспирации перво-наперво заботились о том, как отступников и предателей карать. Только такие товарищеские суды, справедливые до жестокости, больше походили на заговорщицкие судилища. Кровь, страх – и никакого милосердия. К себе не знали снисхождения – и других не жалели. Всё – как у уголовников, только прикрывались красивыми идеями о беспощадном революционном счастье. «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России». Нет, не разбойничий мир был революционным, а революционный – разбойничьим.

Глава 21

Выздоровевшая Ольга изъявила желание поприсутствовать на занятии кружка, чем озадачила Вяльцева. Да, ему было приятно внимание Ольги, но в последнее время троица Тосин-Кулаков-Ермолаев вела себя довольно странно. Ребята, прикрываясь обычным любопытством, задавали каверзные вопросы, ответы на которые давались учителю с трудом. Так, однажды Ермолаев спросил:

– А Трепова наказали?

– За что? – удивился Вяльцев. – Стреляла-то Засулич.

– За порку, – уточнил Ермолаев с таким видом, словно объявил учителю шах.

– Насколько мне известно, – после небольшой паузы медленно проговорил Вяльцев, – Трепов наказан не был.