Вельяминовы. Дорога на восток. Книга 2

Она вспомнила чистую, беленую каморку в Марэ, крохотное окошко, в которое были видны ноги прохожих, тепло камина и ласковый голос отца, что сидел в кресле у стола.  Он говорил медленно, запинаясь, старательно произнося слова, а вот писать, не мог - пальцы разжимались, перо падало из рук. «И ходит плохо, - вздохнула Элиза. «С костылем, и  только по комнате. Но все будет хорошо, папа совсем оправится, и мы уедем в Лондон».

Людовик почувствовал, как руки палача снимают с него шерстяной шарф и крестик, что висел на шее -- простой, деревянный, на потрепанном шнурке. «Холодно, - поежился король. Вздохнув, он вспомнил лицо жены. «Ее не тронут, она все-таки женщина. И детей тоже - просто вышлют за границу, и все. Жалко, что я с ними не попрощался, но тогда бы я не смог, не смог сделать того, что надо. Я себя знаю, - он ощутил руку священника, что вела его вверх по лестнице и улыбнулся: «Я сам, святой отец, спасибо вам».

Наверху было зябко. Людовик оглядел запруженную людьми площадь и увидел ребенка, что сидел на плечах у какого-то мужчины. Белокурые, распущенные волосы шевелил ветер. «Как у Марии-Терезы и Луи, - подумал король. Сам не зная почему, подняв руку, он  перекрестил девочку.

Палач шепнул: «Позвольте, сир, надо распахнуть воротник рубашки».

Людовик обернулся и спросил, глядя в серые глаза: «Братец, ты мне скажи - об экспедиции Лаперуза так ничего и не слышно?»

Палач покачал головой и развел руками. «Пропали, - горько подумал Людовик, чувствуя холодный ветер на шее. «Франция все равно  будет ими гордиться. А мной?»

Он подошел к гильотине и внезапно, громко проговорил: «Я умираю невиновным». Голос - низкий, сильный, разносился по площади, и король понял: «На мосту, наверное, и то слышно. Там тоже  люди. Вот и хорошо».

-Я умираю невиновным, - повторил он. «Я прощаю тех, кто обрек меня на смерть, простите и вы их. Я говорю вам это, готовясь предстать перед Богом. Я молюсь о том, чтобы Франция больше не страдала».

Элиза, широко открытыми глазами смотрела на то, как короля привязывают к гильотине. Аббат де Фирмон перекрестил его: «Иди на небеса, сын святого Людовика».

-Дети, - еще успел попросить король. «Господи, убереги их от горя и несчастий, прошу тебя».

Лезвие гильотины упало, толпа ахнула, раздались крики: «Да здравствует Республика!».  Палач, подняв отрубленную голову, указывая на кровь, что капала вниз, крикнул: «Смерть тиранам!»

Высокий, тонкий юноша в простом сюртуке быстро покрывал листы блокнота стенографическими крючками. Констанца прервалась и подышала на пальцы:

-Это будет сенсацией. За такую книгу издатели передерутся. Я видела все - штурм Бастилии, штурм Тюильри, заседания Национальной Ассамблеи, казни..., Что папа с Изабеллой понимают, просят меня вернуться домой, потому, что тут опасно. Одно слово - не журналисты. Даже если война с Англией начнется - никуда не уеду. Дядя Джон остался, и Марта, и Элиза, и Теодор. Тем более тут Антуан, - она ласково улыбнулась и услышала рядом восторженный голос: «Мсье, вы репортер?»

-К вашим услугам, -  поклонилась Констанца, мгновенно оглядев некрасивую, угловатую, с темными глазами девушку. «Роялистка, сразу видно, - хмыкнула Констанца, - глаза заплаканные и крестик на шее. Простой, и одежда простая, не парижская. Но дворянка, речь правильная. Она мне может пригодиться».

-Мсье Констан, - девушка пригладила рыжие, коротко стриженые волосы. «Рад знакомству, мадам...»

-Мадемуазель, - провинциалка зарделась. «Мадемуазель Шарлотта Корде».

В библиотеке было тепло.  Робеспьер, откинувшись на спинку кресла, перечитал ровные строки:

 -Все те, кто, действиями или словами, поддерживает тиранию, а также все враги свободы. Все те, кому было отказано во французском гражданстве. Все те, кто был уволен или отправлен в отставку по решению комитетов Национальной Ассамблеи, ныне именуемой Конвентом, все бывшие дворяне, все родственники (мужья, жены, дети, родители, братья и сестры)  тех эмигрантов или иностранных шпионов, в случае если они не выражали, - постоянно и открыто, - своей поддержки революции. А, также сами эмигранты, покинувшие Францию, начиная с 1 июля 1789 года, даже если они вернулись в пределы страны, -  все перечисленные подлежат смертной казни по решению Комитета Национальной Охраны.

-Прекрасно, - пробормотал Робеспьер, и налил себе вина. Поднявшись, он подошел к окну. Стекло было залеплено мокрым снегом. Он улыбнулся: «Все прошло просто отлично, народ радуется. Австриячка будет следующей, а детей мы заморим голодом в Тампле. Надо их разделить с матерью. Умерли и умерли».

Он вернулся к столу. Взяв чистый лист, Робеспьер написал на нем: «Экзетер». Человек, что сидел на мягком диване, читая «Друг народа», хохотнул и сложил газету: «Что, Максимилиан, не по зубам тебе его светлость герцог оказался? Второй год по всей Франции ищут сбежавшего в Варенне параличного, и никак найти не могут».