«Великая грешница» или черница поневоле

— Святой игумен Иосиф Волоцкий высказался еще резче. Мне стыдно об этом говорить, но его слова из книги не выдернуть. Он досадует, что по обителям ходят не только женки и девки, но и «робята молодые, голоусые отроки», кои живут среди монахов «невозбранно». Какая стыдоба! При таких пороках взыскательным игуменам оставалось только либо уходить со своего места, как это сделал Паисий Ярославов, инок Спасокаменского монастыря, а затем игумен Троице-Сергиевой обители, или насаждать порядок «железом и затвором», рискуя иногда поплатиться своею бородой, как это стряслось с Саввой Тверским.

— Все так, Ксения, но ты забываешь или не хочешь говорить о самом главном для тебя вопросе. Мне хорошо известно, что Стоглавый собор, заповедуя монахам держать хмельное питье и вести свое хозяйство, допустил изъятие из этого правила для более знаменитых иноков и тем изрядно подорвал свои установки. Иноки, постриженные поневоле или из знатных фамилий, продолжали вести чисто светскую жизнь, к соблазну монастырской братии. Светскую, Ксения! Почему ты того не хочешь? Расстриги давно нет, а Василию Шуйскому и вовсе ныне не до инокинь. Для него главная забота — новый Самозванец и поляки с воровскими казаками, кои обретаются в Тушинском лагере. Что сдерживает тебя, что?

— Я тебе уже сказывала, Василий. Обет перед святыми иконами дала.

— Опять ты про свое! — продолжал горячиться Пожарский.

Их спор продолжался…

И вот Ксения появилась в избе Суеты. Она была в черном куколе, черном подряснике и в черных кожаных сапожках; подрясник опоясан нешироким черным поясом, в руке — янтарные четки.

В первое время, когда Ксения жила в Горицком Воскресенском монастыре, Василий никак не мог привыкнуть к ее строгому монашескому облачению, так разнящемуся от мирского. Все сокрыто, даже от лица остались одни глаза, и тогда он снимал с ее головы куколь, запускал ладони в ее чудные шелковистые волосы, нежно целовал ее зеленые глаза с мягкими пушистыми ресницами и ласково восклицал:

— Ладушка ты моя… Ладушка ненаглядная…

Здесь же, выходя в деревню Горушку, Ксения уже вместо черного куколя покрывала голову белым платком, но Василий по-прежнему снимал его, желая видеть ее роскошные волосы, без которых он представить не мог свою «ладушку».

Когда они оставались одни, и когда Василий принимался осыпать ее своими жаркими поцелуями, подрясник начинял тяготить Ольгу.

— Грешно, грешно так… Я — великая грешница. Подрясник как бы говорит мне, что я нарушаю третий обет Господу.

— Третий?.. Сколько же их всего, и в чем суть самого обета? — спросил Василий.

— А ты разве о том не ведаешь?

— Никогда не вдавался в глубину сего христианского обещания. Да и никогда не влекли меня книги о монашестве.

— Честно признаться и меня не очень влекли, но теперь они стали для меня настольными книгами, ибо светских литературных творений я уже в монастырях не вижу.

— Поди, скучные они, твои-то настольные.

— Я бы не сказала, Васенька. Ты о сути обета хотел изведать? Тогда наберись терпения и послушай. Монахиня после пострига дает Господу три обета или три креста: обет послушания, обет нестяжания и обет целомудрия, чистоты.

Первый обет — первый крест, который изображает параман на плечах и спине.

Послушание — это благое иго и легкое бремя Христово. Поклонись и неси его со смирением и великим терпением на спине своей. А когда тебе станет невыносимо трудно отрекаться от своей воли, от себя самой, невыносимо станешь гореть, как жертва на огне всесожжения, тогда вспомни слова, которые начертаны у тебя на парамане: «Аз язвы Господа Иисуса на теле моем ношу». Другой крест, который принимает новопостриженная монахиня, надевается на грудь ее, на сердце. Это крест нестяжания. Сердце наше много заботится, волнуется, и на него накладывается крест для того, чтобы сердце монахини отныне не заботилось, не волновалось, а всецело услаждалось преданностью в волю Божию. Крест на груди знаменует, что теперь ее сердце целиком отдано в жертву Господу. И соединен этот крест с первым крестом послушания четырьмя шнурами, четырьмя поясами в честь четырех Евангелистов, в знак того, что эти обеты, эти кресты послушания и нестяжания не выдуманы, как говорят любомудрые века сего, а есть истина Евангельская.